Александр Шишков – тот самый комический лохматый старик, который хотел заменить «калоши» «мокроступами». Тот самый, у кого Пушкин лукаво просил прощения, не зная, как перевести «комильфо». Автор переворачивающих душу манифестов 1812 года и «чугунного» цензурного устава. Человек, влюбленный в русскую речь. Государственный чиновник, защищающий рабство. Никак не вписать его ни в одну графу, не выставить ему итоговую оценку. И не надо.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
Шишковы – старый тверской дворянский род – к середине XVIII века обеднели: они владели лишь деревней Труфаново, что неподалеку от Кашина. Наш герой родился в 1754 году. В то время его отец, Семен Никифорович, был инженер-поручиком. О матери будущего адмирала известно мало: ее звали Прасковья Николаевна. В семье было несколько сыновей, однако сколько – точно неизвестно.
Когда родители умерли, а имение поделили между братьями, Александру достались 15 душ крепостных – по тем временам бедность. Она, однако, отчасти искупалась родовитостью и связями: кузина его отца была супругой генерал-поручика Ильи Бибикова. А обе дочери Бибикова были замужем за Голенищевыми-Кутузовыми: одна за будущим полководцем и победителем Наполеона, вторая за Иваном Голенищевым-Кутузовым, директором Морского шляхетского кадетского корпуса. Это родство сыграло важную роль в жизни Шишкова.
ВПЕРЕД, ГАРДЕМАРИНЫ
О детстве Александра Семеновича мало что известно: жил обычным дворянским недорослем, учился читать по церковным книгам, любовь к которым сохранил на всю жизнь. Образование получал дома. В 13 лет, в 1767 году, он поступил в Морской шляхетский кадетский корпус под крыло к Голенищеву-Кутузову; в старости называл его в письме к его сыну «благодетелем» и «другом».
В корпусе изучали иностранные языки, математику, историю, навигацию, фортификацию, артиллерию. Преподавание было поставлено хорошо; дисциплинарные требования были жесткими, провинившихся воспитанников пороли розгами.
В 1769 году Шишков стал гардемарином и начал ходить в плавания. В 1771 году гардемарины были посланы в Архангельск и должны были оттуда вернуться морем в Петербург. Историю этого плавания Шишков рассказал в 1821 году в очерке «Разбитие русского военного корабля у берегов Швеции в 1771 году (Отрывок из жизни N…)», который вышел в «Отечественных записках». Несколько поэтичных страниц Шишков посвятил дивным морским пейзажам, которые он наблюдал: ночному свечению воды, прозрачной глубине моря, в которой то проплывают медузы, которых он называет «цветами», то идет огромный косяк сельди. В штормовую ночь линейный корабль «Вячеслав», один из трех, на которых плыли гардемарины, потерпел крушение у шведского острова Борнхольм, налетев на прибрежные скалы. Шишков принимал участие в переговорах со шведами о судьбе корабля, заботился об эвакуации на берег больных – пока не свалился в «простудной горячке», последствия которой сказывались всю жизнь. Пока корабль ремонтировали, гардемарин отправили на учение в город Карлскрону. Шишков пишет, что его успехи в обучении были отмечены шведским профессором, который дал ему «лестнейший аттестат». За время учебы он успел подучить шведский, потанцевать на местных балах и влюбиться в дочь купеческой вдовы Христину Берлингъери.
Затем гардемарин отозвали в Кронштадт, куда переехал Морской корпус. Когда «Вячеслав» прибыл на родину, Шишкова представили адмиралу Мордвинову, и тот объявил юноше благодарность.
Сдав экзамены на мичмана лучше всех на курсе, молодой Шишков получил назначение в свой Морской корпус – преподавателем тактики.
С ОСОБЫМИ ПОРУЧЕНИЯМИ
Оставаясь кадровым офицером, он несколько раз оставлял преподавание и принимал участие в походах российского флота. После завершившейся в 1774 году русско-турецкой войны российские суда получили право следовать через пролив Дарданеллы. В 1776 году российские власти решили ввести в Черное море три военных фрегата, замаскированных под купеческие суда. Четвертый фрегат, «Северный орел», на который получил назначение Шишков, сопровождал их.
Фрегаты отправились в путь в июне 1776 года. Останавливались в Дании, Англии, Испании. Наконец прибыли в порт Ливорно. Командир экспедиции разрешил Шишкову перейти на другое судно, которое отправлялось в Константинополь позже – и молодой офицер получил возможность задержаться в Италии.
Он нанял учителя итальянского языка, с которым вместе читал Торквато Тассо. Объездил чуть не половину страны. Бывал в светских гостиных и на балах, в казино и кофейнях, в музеях и храмах, в театрах и на базарах. Из этого путешествия он слал на родину многочисленные и очень подробные письма, которые были опубликованы в «Русской старине» в 1897 году. Биограф Шишкова А.Е. Гребенщиков обращает внимание на то, что в своих письмах Александр Семенович предстает не консерватором и ретроградом, которым его привыкли видеть потомки, а «типичным представителем послепетровской аристократии, которая ценила европейскую культуру»: он находит за границей много разумного и достойного уважения.
Позже, рассказывая об этом путешествии в «Записках» 1834 года, он уже более критичен по отношению к европейской культуре. Это уже другой Шишков, суровый патриот и враг иностранного – особенно французского. В одном из писем он рассказывает, что на пустынном берегу увидел пустую греческую часовню, обезображенную непристойными французскими надписями. В «Записках» этому эпизоду посвящена гневная филиппика, и речь уже идет не об одной часовне, а обо всех часовнях города Мандра: «Мы <…> не могли надивиться буйству и злочестию безбожных французов, которые, заходя иногда в сей порт, не оставили ни одной часовни без того, чтоб не обезобразить лиц святых, и не начертать везде насмешливых и ругательных надписей». Этот Шишков уже знает о Великой французской революции и Наполеоновских войнах, для него оскверненная часовня – не случайное свидетельство чьего-то индивидуального варварства, а знак «развращения нравов» целого народа.
В путешествии Шишков получил лейтенантский чин. В 1777 году на купеческом корабле через турецкие проливы, Черное и Азовское моря он доплыл до Азова, куда привез секретные дипломатические бумаги. Оттуда по суше вернулся в Кронштадт, где поступил в штат вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа Чернышева. В самом начале 1784 года стал капитан-лейтенантом. Он продолжал преподавать тактику в Морском корпусе и совершал с гардемаринами учебные плавания, но время от времени выполнял дипломатические поручения.
ВСТУПЛЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРУ
С преподавательской работой связаны первые переводческие и лингвистические опыты Шишкова: он взялся переводить с французского книгу Шарля Ромма «Морское искусство, или Главные начала и правила научающие искусству строения, вооружения, правления и вождения кораблей» и приступил к составлению «Треязычного морского словаря на английском, французском и российском языках в трех частях».
В это время в Кронштадте он вступил в масонскую ложу «Нептун»; в нее входили в основном флотские офицеры, в том числе немало преподавателей Морского корпуса. Впрочем, вскоре для масонов в России наступили не самые лучшие времена: императрица Екатерина видела в них опасную революционную заразу, их деятельность почти прекратилась и возобновилась только при Александре I. Но тогда Шишков уже отрицал всякую свою связь с масонством.
В начале 1780-х он перевел с французского мелодраму «Благодеяния приобретают сердца» и сочинил драму «Невольничество» о судьбе пленного русского воина, которого после русско-турецкой войны выкупает из рабства Екатерина II. Пьеса восхваляла щедрость императрицы и ее попечение о подданных. Драму поставили в придворном театре, сбор пошел на выкуп из тюрьмы должников.
Еще одна литературная работа Шишкова – частичный перевод «Детской библиотеки» немецкого педагога Иоахима Генриха Кампе. Книгу эту выбрал для перевода на русский язык «Комитет, рассматривающий училища» – она предназначалась для чтения детей в учебных заведениях. Комитет рекомендовал ее «Собранию, старающемуся о переводе иностранных книг». «Собрание» возглавлял директор Академии наук Сергей Домашнев, он-то и заказал Шишкову перевод книги.
Шишков перевел 106 текстов Кампе – почти половину первых четырех томов. Книга вышла тиражом 1200 экземпляров и пользовалась большой популярностью. Шишков адаптировал немецкие тексты для русского читателя, заменил немецкие имена и реалии русскими. Некоторые стихотворения стали первыми хрестоматийными стихотворениями для детей на русском языке – «Три золотые рыбки», «Четыре времени года» и, конечно, озорная «Николашина похвала зимним утехам». Николаша в этом стихотворении – живой ребенок, а не придуманный в педагогических целях маленький старичок, и зима – настоящая, узнаваемая, русская, и размер – двустопный хорей – будто прыгает от радости: «…А снежки-то? // Ком, свернися! // А коньки-то? // Стань, катися!..» До 30-х годов XIX века русских детей часто учили читать по этой книге. «Николашину похвалу» многие знали наизусть.
РЯДОМ С ЦАРЯМИ
В 1788 году ему снова пришлось оторваться от преподавания – началась русско-шведская война. О ней он оставил воспоминания – «Военные действия российского флота против шведского в 1788, 89 и 90 годах». В 1790 году капитан второго ранга Шишков командовал гребным фрегатом «Святой Николай» и участвовал в морском сражении у Красной Горки. Затем адмирал Василий Чичагов взял его на свой корабль флаг-офицером «для особых поручений», и Шишков участвовал в Ревельском и Выборгском сражениях. Он отличился при Выборге и был отправлен в Петербург с докладом императрице. Она наградила Шишкова золотой шпагой с надписью «За храбрость», золотой табакеркой с бриллиантами и пятьюстами червонцами. Табакеркой Шишков очень дорожил.
После войны он вернулся к преподаванию. Ему было уже сильно за тридцать, когда он женился на вдове Дарье Шельтинг, дочери отставного контр-адмирала Алексея Шельтинга. Голландка по национальности и лютеранка по вероисповеданию, она была женщиной простой и набожной, искренне и нежно заботилась о рассеянном и непрактичном муже.
Сергей Аксаков, который в молодости был частым гостем у Шишковых, не без юмора описывал его домашнюю жизнь: «Этот разумный и многоученый муж <…> был совершенное дитя в житейском быту; жил самым невзыскательным гостем в собственном доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; <…> не имея детей и взяв на воспитание двух родных племянников, отдал их в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая, считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла к мальчикам француза-гувернера…» При этом гости, жена и племянники при Шишкове говорили всегда по-французски.
В 1796 году Шишкова сделали членом канцелярии командующего Черноморским флотом князя Зубова, и он ожидал, что его отправят из Петербурга к месту службы. Однако после кончины Екатерины II новый император, уже знавший Шишкова как автора перевода 900-страничного «Морского искусства», потребовал его к себе.
Смерть Екатерины была личной трагедией для Шишкова: она воплощала его идеал правителя, мечту о мудром монархе. Воцарение Павла он сравнивал с «неприятельским нашествием». Военные реформы Павла вызывали у него острое неприятие: «уничижительное подражание пруссакам» раздражало Шишкова. Он не ожидал для себя ничего хорошего от нового царствования. Но Павел, вопреки ожиданиям, отменил назначение на Черноморский флот, дал Шишкову чин капитана первого ранга и после коронации подарил ему 250 душ крестьян в Тверской губернии. Затем император сделал его своим генерал-адъютантом. Должность, поначалу лестная для Шишкова, оказалась ему тяжела: Павел давал ему унизительные поручения (пойти и сказать графу К., что он дурак, например, или доносить из Карлсбада, куда Шишков отправился лечиться, о «поведении и связях» находившихся там русских дворян). В конце концов Шишков допустил оплошность: заснул утром на посту и не приветствовал императора. Это стоило ему места при дворе. Правда, Павел I назначил его в Адмиралтейств-коллегию, произвел в вице-адмиралы, а затем наградил орденом Святой Анны 1-й степени. В коллегии Шишков занимался историей флота и изданием тематической литературы.
Жизнь вблизи императора была ему тяжела: милости, которые оказывал ему Павел, не перевешивали в его глазах того вреда, который его царствование наносило стране. Шишков иногда открыто фрондировал: осмелился, в отличие от многих испуганных царедворцев, явиться на похороны опального Суворова и посвятил ему стихи, которые разошлись по Петербургу в списках.
Смерть Павла огорчила его, но показалась ему избавлением. Он назвал цареубийство «преступлением ужасным, но до такой степени для всех вожделенным, что виновники оного не могли быть ни осуждаемы, ни обвиняемы». Однако надежды, которые он возлагал на Александра I, не оправдались: хотя тот и обещал, что при нем «все будет как при бабушке», но первые шаги императора показались Шишкову опасным вольнодумством, отголоском Французской революции.
Революцию он считал катастрофой, величайшим злом, которое сокрушает традиционные основы общества. Он считал идеальной формой правления самодержавие: монарх мудро заботится о подданных, подданные отвечают ему благодарностью и любовью, а аристократия верно служит монарху. Народ един в любви к государю; сословные различия не важны, поскольку всех объединяет вера. Однако народ надо оберегать от развращающего влияния Запада. Россия – оплот стабильности, Запад – источник либеральной заразы. По сути дела, уже к концу XVIII века Шишков сформулировал идеологию российского консерватизма, мало изменившуюся за прошедшие века, и, по сути, подготовил почву для появления теории официальной народности.
При Александре I новым морским министром стал сын адмирала Василия Чичагова, англофил, реформатор и сторонник освобождения крестьянства Павел Чичагов, которого Шишков знал и не любил. Нелюбовь была взаимной. В итоге Шишкова удалили сначала от принятия решений, а затем и от дел. Его флотская служба закончилась в 1807 году. «С того времени отстал я от двора; уклонился от всех его козней; <…> и предался любимым моим упражнениям в словесности и науках», – писал Шишков.
ТРЕБИЩЕ, РЯСНА, НАИТСТВОВАТЬ
С 1796 года он состоял членом Российской академии, которая занималась созданием словарей, переводами, исследованиями языка и литературы. По предложению Шишкова академия стала издавать «Сочинения и переводы», в которых среди прочего Александр Семенович издал свой перевод «Слова о полку Игореве» и комментарии к нему. Он мечтал завести регулярные литературные собрания, где литераторы читали бы свои произведения. Из этой мечты в 1807 году родились литературные вечера, а через несколько лет – знаменитая «Беседа».
В 1811 году император утвердил общество «Беседа любителей русского слова». Цель его состояла в том, чтобы научить русское общество любить свой язык и культуру – а значит, и Отечество. Аристократия говорила по-французски; по-русски, как выразился один современник Шишкова, только молились Богу и заказывали повару обед. Русский язык еще был не слишком хорошо приспособлен к потребностям общества: на нем трудно было обсуждать философию, политику, экономику, моду. Карамзин и его окружение старались развивать русский язык в этом направлении, освобождая его от архаизмов, насыщая заимствованиями и кальками с французского, облегчая синтаксис. Не все эти попытки были одинаково удачны. Часть нововведений, как это обычно бывает, язык со временем впитал, от других – отказался. Но тогда неологизмы Карамзина и карамзинистов раздражали Шишкова так же, как раздражают сегодняшних языковых пуристов эйчары, дедлайны, митапы и митболы.
В своем «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» Шишков обрушился на карамзинистов, выбирая, правда, примеры из текстов одного-единственного автора – какого-то А.О. Шишков глумился над свойственной ему выспренностью («Вместо: луна светит: бледная геката отражает тусклые отсветы»), которую считал непременной принадлежностью «нового слога».
Он обрушивался на современных писателей: «Одни из них безобразят язык свой введением в него иностранных слов, таковых например как: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиязм, катастрофа и тому подобных. Другие из Русских слов стараются делать не Русские, как например: вместо будущее время, говорят будущность; вместо настоящее время, настоящность и проч. Третьи Французские имена, глаголы и целыя речи переводят из слова в слово на русский язык; <…> Вот беда для них, когда кто в писаниях своих употребляет слова: брашно, требище, рясна, зодчество, доблесть, прозябать, наитствовать и тому подобные, которых они сроду не слыхивали, и потому о таковом писателе с гордым презрением говорят: он Педант, провонял Славянщиною и не знает Французского в штиле Элегансу».
Он предлагал заменять иностранные слова устаревшими (гонец вместо курьер, книгохранительница вместо библиотека) и придумывать новые слова с русскими корнями (землемерие вместо геометрия, звездочетство вместо астрономия). Он считал, что язык основан на общественном договоре, поэтому можно просто исключить иностранные слова из словарей, отказаться от них, заменить их старинными или специально созданными словами. Так, бильярд он предлагал заменить на шарокат, а калоши на мокроступы – это уже к концу его жизни привело к появлению шутки о хорошилище, грядущем в мокроступах по топталищу на позорище – то есть о франте, идущем в калошах по тротуару в театр. Автор шутки неизвестен; саму фразу нынче приписывают самому Шишкову, который превратился в эталонное филологическое страшилище – так же как его соратник по «Беседе» граф Хвостов – в эталонного графомана.
Конечно, большую роль в этом сыграло литературное общество «Арзамас», которое в борьбе за гибкий, живой литературный язык осыпало сановное, солидное общество беседчиков насмешками, пародиями и эпиграммами.
В «Беседу» помимо Державина и Шишкова входили два митрополита, несколько министров и сенаторов, поэт Ширинский-Шихматов, комедиограф Шаховской, баснописец Крылов. Заседания «Беседы» были торжественными: по пригласительным билетам собиралась петербургская знать, приглашали чтеца-декламатора, который читал произведения, публика скучала, слушая пафосные оды и трагедии. Остроумные, смешливые арзамасцы, полемизируя с «Беседой», сделали посмешище из седин, орденов, тяжелых лир беседчиков, превращая их серьезные языковые изыскания и поэтические устремления в галиматью.
КОГДА ВОЙНА НЕИЗБЕЖНА
В «Беседе» Шишков читал свои программные сочинения. «Рассуждение о старом и новом слоге» вызвало шумную полемику в обществе, разделив его на карамзинистов и шишковистов – и отчасти готовя уже разделение на славянофилов и западников. А «Рассуждение о любви к Отечеству» – это нечто вроде торжественной проповеди. Шишков утверждает, что любовь к Отечеству внушена человеку Богом, так же как и любовь к семье, что это Бог назначил человеку место пребывания. Ты – сын Отечества, убеждает он, твое благо неразлучно с его благом, и нарушить эту священную связь может только человек неразумный, ожесточенный или соблазненный другими. Поэтому он призывал отказаться от иностранцев-воспитателей. Нет любви к Отечеству – нет стойкости в бою, откуда ей взяться? Свою пламенную речь он заканчивает восхвалением родного языка и говорит в заключение: «Вера, воспитание и язык суть самые сильнейшие средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к Отечеству, которая ведет к силе, твердости, устройству и благополучию».
Это сочинение вызвало большой интерес у Александра I, уже понимавшего неизбежность войны и необходимость консолидации общества. В марте 1812 года император вызвал Шишкова, похвалил «Рассуждение» и поручил написать манифест о рекрутском наборе. Он отправил в отставку государственного секретаря Сперанского и назначил на его место Шишкова. Тот должен был писать для императора манифесты и воззвания к армии и обществу. Государству был нужен новый язык – не повседневный язык складывающейся бюрократии, а эмоциональный, способный достучаться до каждого.
В манифесте «О созыве земского ополчения» Шишков воспроизвел приемы риторики, восходящие еще к Отцам Церкви: на нас идет неприятель – «да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном – Палицына, в каждом гражданине – Минина. Благородное дворянское сословие! Ты во все времена было спасителем Отечества; Святейший Синод и духовенство! Вы всегда теплыми молитвами своими призывали благодать на главу России; народ Русской! Храброе потомство храбрых Славян! Ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: с крестом в сердце и оружием в руках, никакие силы человеческие вас не одолеют». По сути, он объявил войну священной. Французы для него были воплощением революции, развращения нравов, богоборчества – всего того, чему он противопоставлял свои ценности: веру, царя, Отечество, родной язык. Именно сейчас Шишков оказался на своем месте. Аксаков писал, что его манифесты «действовали электрически на целую Русь».
Пушкин в 1824 году написал о Шишкове часто цитируемые строки: «Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа, // Он славен славою двенадцатого года». Обычно их приводят вне контекста. Если же посмотреть на контекст этих строк, «Второе послание цензору» целиком, мы увидим, что за ними открывается еще одна сложная страница деятельности Шишкова: его работа на посту министра народного просвещения и разработка нового цензурного устава.
МИНИСТР ЧЕСТНЫЙ
После войны Шишков получил назначение в Государственный совет, где состоял в Департаменте законов. На своем посту он воевал с реформаторами за сохранение крепостного права и сословной системы, считая их неотъемлемыми структурными элементами российского общества. Сам он при этом не был свирепым крепостником. Напротив, по словам Аксакова, не брал со своих крепостных вовсе никакого оброка, пока однажды в неурожайный год они не пришли к нему и не предложили брать с них оброк; он согласился взять небольшой и употреблял его на пользу крестьянам. Это, впрочем, вполне согласуется с его представлением об идеальном дворянине в идеальном государстве – настоящем отце крепостных. Позиция Шишкова и его единомышленников победила, и реформы были отложены на много лет.
В 1823 году он получил чин адмирала, а в 1824-м стал министром просвещения. Пушкин во «Втором послании цензору» приветствовал это назначение и выражал надежды на перемены: ведь предыдущий министр, по его словам, «усердно задушить старался просвещенье». В письме Вяземскому он объяснял изменение своего отношения к Шишкову тем, что ему удалось протащить «Онегина» сквозь цензуру, на что он и не надеялся, – и тем, что «подличал благонамеренно – имея в виду пользу нашей словесности и усмиренье кичливого Красовского» (то есть цензора). Надежды Пушкина на ослабление цензуры не оправдались: уже в 1826 году был принят новый цензурный устав, прозванный «чугунным». Созданный после декабристского восстания, он был продиктован стремлением оградить общество от распространения революционных идей.
Устав запрещал исторические сочинения, в которых «посягатели на законную власть, приявшие справедливое по делам наказание, представляются как жертвы общественного блага, заслужившие лучшую участь», в которых есть «неблагоприятное расположение к монархическому правлению» и даже сопоставление разных форм правления. В области философии были разрешены только учебники, а «прочие сочинения сего рода, наполненные пагубными мудрствованиями новейших времен, вовсе печатаемы быть не должны». Устав требовал не пропускать рукописи, в которых нарушаются правила и чистота русского языка, хотя редактура не имеет отношения к цензуре. Работать по этому уставу оказалось невозможно, и уже в 1828 году его заменили новым, более мягким. А 74-летний Шишков ушел в отставку ввиду «преклонных лет и расстроенного здоровья», но остался членом Государственного совета и президентом Российской академии.
Последние годы он посвятил лингвистическим штудиям и мемуаристике. Он дряхлел и терял зрение. Жена его Дарья Алексеевна умерла в 1825 году от рака. Через год он снова женился. Его новая жена, Юлия Нарбут, в первом браке Лобаржевская, была полькой и католичкой; ее сопровождала дурная слава, в обществе сплетничали о ее любовных похождениях, она со скандалом ушла от мужа, добившись развода. Аксаков, навещавший Шишкова, был неприятно удивлен тем, как изменилось окружение адмирала. Но Юлия Осиповна оказалась любящей женой и нежно ухаживала за престарелым мужем.
Шишков умер в 1841 году, дожив до 87 лет. И вошел в историю свирепым охранителем, гонителем просвещения, угрюмым певцом, автором анекдотического хорошилища в мокроступищах. Сейчас о нем принято писать иначе – как об истинном патриоте, уже тогда знавшем, что все зло идет с Запада, и пытавшемся спасти возлюбленное Отечество от либеральной заразы.
Если отвлечься от идеологических оценок, перед нами все равно остается незаурядный человек, боевой офицер и вдумчивый преподаватель, серьезный переводчик и едва ли не первый детский поэт, лингвист-самоучка, одни идеи которого не выдерживают вовсе никакой критики с точки зрения современной науки, а другие кажутся вполне разумными и перспективными. Помещик, который не брал оброка. Убежденный сторонник самодержавия, который старался облегчить участь декабристов. Убежденный консерватор, который привел в Российскую академию своих идейных противников. Человек, который любил свою страну и свой язык – и честно служил им обоим всю жизнь – так, как понимал эту службу.