Ворочаясь в тесной и сырой яме, я всегда думал: что мне бавар подсунет еще? Какую еще подкинет работу? Или у него только эта траншея? Правда, и с ней возни много. Ее же, когда лягут трубы, надо засыпать. Кто будет это делать? Конечно, те же руки, что ее выкопали. И я не ошибся. После того как побывали во дворе газосварщики, я снова возился с той же землей, кидая ее назад в траншею и утаптывая, как приказал бавар, чтоб потом она не осела.
И вот уже все окончено. Во дворе порядок, всего только и осталось, что след свежей земли. Бавару приятно, он улыбается, благодарит и «майне либе», и «данке шён», и, конечно, сигарета... И с той же любезностью говорит, чтоб русский был тут и завтра... Показывает на крышу нового коровника, на его синее новое железо и помахивает рукой, будто держит в ней кисть... Ага, ясно. Завтра будем красить.
Все подготовил. Приставил лестницу, на крышу втащил другую. У стены бидон с краской, ведерко тоже с краской цвета обожженного кирпича и две новенькие кисти. Кряхтя и поскрипывая лестницей, первый полез сам — показать, как это надо делать... Дня через, четыре я скользил по крыше и гремел жестью, переставляя лестницу. И снова как вознаграждение «гут», «данке шён», правда, уже с меньшей искренностью. И уже совсем у него прозвучало просто, когда он сказал, что завтра русскому будет хорошо — завтра пойдем на картошку.
— Русский копал дома картофель?.. О, будем класть костер! Простор, воздух... Гут!..
В первый, день на поле он выбрался всей семьей, оставив дома одну Эрну. Сначала вышли из дома баваровы дочки и я с Куртом. А вскоре выехал и бавар. Выехал на здоровенных рыжих конях, запряженных в дышло длинной тихоходной фуры. За спиной у бавара фрау. Рядом, держась за решетки, скачут и щебечут Генрих и Магда. Фрау также держится за решетки, у нее счастливое лицо: она едет в поле!
С веселым шумом фура покатилась вперед. Ева и Кристина бросаются наперегонки. Смеются. Им весело! Будто на всем свете покой, тишина и нет никакой войны — войны, которую вскормили Вейсовы хлевы и поля. Нет, думаю, бавар Вейс! Это ты тут, на поле, такой. Перед русским хвост держишь, трубой!
А что ты думаешь ночью? Что ты шепчешь фрау?.. Хотел бы я посмотреть, когда вы все в сборе и ты сообщаешь, что русские уже под Варшавой, вошли в Бухарест, что стонет и сотрясается под ударами Пруссия, и как потом вы долго сидите в гробовом молчании... И это все, бавар, не только известно тебе: по взгляду, коротенькому словцу доходит хорошая весть и до невольника. И он плачет от радости, что уже идет сюда расплата, расплата за все, а с ней избавление.
На поле я снова с лопатой. Рядом со мной сопит и покряхтывает бавар. Он подкапывает картофель для фрау — гонит четыре ряда, и лицо его наливается кровью, когда бавар приседает, чтоб подсобить хозяйке. Я помогаю дочкам. Они быстро управляются со своими восемью рядами, упрямо, будто в сговоре, наступают на меня и немного замедляют темп, когда видят, что оставили муттер позади. И хоть бы одно словцо... Работа! Только работа.
Я, крестьянский сын, всегда любил трудиться в поле. И хоть теперь меньше всего думал, кто будет есть эту картошку, я впервые работал с наслаждением, отдыхал душой. Работал, а перед глазами стояло далекое, родное и такое любимое — до боли в сердце. Мне виделись детство и родные поля. Вот такие же картофельные поля в тихую и солнечнорадостную осеннюю пору.
Нет, у нас не так копают картошку, бавар. Даже когда жили единолично, как ты... У нас на поле весело. Горят костры, всюду говор, голоса, кони пасутся на лугу и бренчат колокольцами...
Будто какой-то кочевой народ остановился табором. А вечером!.. Все поле в кострах. Звенит голосистая песня молодухи. Русская песня, бавар!.. И все зачарованно слушают ее, тихо, по-хозяйски насыпая картошкой возы. Поздним вечером, когда уже хоть глаз выколи, возы выводят на дорогу, и они скрипят под тяжестью. И долго поблескивают вслед, пока не догорят, оставленные на ночь костры...
Ничего похожего нет на твоем поле, бавар. Ты очень сосредоточен, копаешься в земле, и, видать, все подсчитываешь. От тебя не отстают и дочки. Даже дети не дети. Погляди на них... Сидят, как воробьи, на возах и совсем не знают, что такое печеная картошка в поле!..
Так трудились весь день — без остановки, без отдыха. Молча, разгребали землю, наполняли корзины картофелем и таскали их на дорогу, где, высоко вскинув головы, стояли кони и бухали, отбиваясь от мух ногами. Правда, фрау раз отозвалась — спросила, когда я, чтоб размяться немного, отнес к возу ее корзину:
— Откуда рус родом?
Буквально у нее прозвучало так: «Где у русского дом?»
— Беларусь, фрау,— ответил я.
Вижу — не знает, переводит взгляд на бавара, и тот ласково, с умилением глядит на нее и приходит на помощь:
— Брест... Брестская крепость и... много-много партизан, майн либе. Это одна из советских республик. Столица Минск...
— О, Минск,— подхватывает фрау. «Минск» она слышала, но лицо её тут же становится задумчиво-постным. И мне понятно почему. Беларусь уже далеко за фронтом, и там уже ни одного немца-оккупанта...
— Какая у русского специальность?— спрашивает теперь уже бавар, уставившись глазами на мою тельняшку.
— Бухгалтер... Колхозный бухгалтер, бавар Вейс... Знаете, что такое колхоз?
— Колхозный бухгалтер?..— Брови у него подскочили на середину лба.— Он бухгалтер. Большой русский специалист! — обращается он то к дочкам, то к фрау и тычет пальцем в свой широкий мясистый лоб.— Вот тут у него гросс хозяйство. Колхоз! Сотни гектаров земли и столько же коров, свиней и машин. Это... советский гроссбауэр!..
Какой-то торжественный в своем открытии, Вейс оглядывает меня и посмеивается. Улыбается и фрау. А дочки будто никак не могут представить: этот худой и молодой такой «рус»—- советский гроссбауэр?.. И всё стоят, работа забыта. Странный народ: работать так работать, говорить так говорить. Это я потом не раз замечал... Нельзя, чтоб делалось и то и другое, работа требует внимания, работа не терпит разговоров!..