Курт вежливо кланялся фрау и терялся перед ее дебелыми дочками. Однако на дочек он внимания не обращал, когда фрау в середине дня приглашала его на чашечку кофе. Поднимался, весело гоготал, стыдливо извинялся и сигал по двору к крыльцу. И тот же гогот его уже слышался из дома. Он садился у раскрытого окна, так, чтоб видеть меня, и иногда просиживал с фрау за разной болтовней долгие часы.
Всегда разговор шел о ее дочках. С притворной серьезностью фрау потешалась над Куртом, расспрашивая, кто ему нравится больше, Ева или Кристина, и какую из них он взял бы себе в жены. И Курт, гогоча, все говорил «гут» — гут одна, гут и другая,— весело смеялся и дипломатично обещал, что он заберет их обеих, когда окончится война и если эта война будет выиграна немцами...
Однажды, когда он вернулся от фрау в хорошем настроении, сел у траншеи и долго про себя улыбался, а потом вытащил из ранца книжку и еще не успел вчитаться, я тихонько спросил:
— Курт... где теперь Пик?
У него вздрогнули плечи. Подняв голову, будто еще не верил живому человеческому голосу, и только потом повернулся ко мне. В глазах удивление.
— Ва-ас?.. Вайст ду Пик?.. Ты знаешь Пика?
Я выбросил наверх землю и оперся на лопату?
— Что тебя удивляет?
Он снова свое:
— Рус... грязный, такой измождённый пленный солдат, знает геноссе Пика?
Я только смеюсь.
— В твои годы, Курт, он отказался от военной службы и попал за решетку. А через несколько лет был избран в прусский ландтаг... Когда появился твой фюрер, Курт, первое, что он сделал, лишил Тельмана свободы, и Пик повел за собой немецких коммунистов...
— Я, я,— кивает он головой и глядит на меня.— Тысяча девятьсот тридцать пятый год. Конгресс Коминтерна...
— У тебя хорошая память,— говорю.— На конгрессе он был утвержден председателем Центрального Комитета. А потом его речь в Брюсселе... Он решительно потребовал создания антифашистского Народного фронта... Я хорошо помню,— говорю,— эту речь. Огонь!..
— Я, я. Огонь... Пик — огонь. Пик — великий оратор. Только трудно было. Народный фронт. Гитлер его...— Курт энергично выкидывает руку и сжимает ее в сильный кулак: — Вот! Германия — кровь, Германия-концлагерь. Никс Народный фронт! Никс геноссе Пик. Пик воюет Москва.— С тем же удивлением, но несколько недовольно он глядит на меня и добавляет, будто оправдываясь:— Я не мог отказаться от службы в вермахте. Я не коммунист, я студент. Лейпциг, академия... О, у меня был гросс план! Но...— Курт горько усмехнулся.— У Адольфа тоже был гросс план. У нас с ним были два гросс плана, и чей-то должен был сделать кувырк.— И он уже гогочет, как обычно гоготал в разговоре с фрау.— Кувырк сделал мой!.. А что выйдет у Адольфа — будем посмотреть.
Вот, оказывается, кто такой был Курт. Простой солдат, который переворотил в голове горы мыслей, а в перерывах раздумий пиликал на губной гармонике, был ученым человеком. Потом он говорил, что готовился на бакалавра художественных наук. Но Гитлер все переиначил в его жизненном пути, сделав Курта солдатом тыловой службы.
К концу работы я уже не так остро ощущал свое одиночество. Вокруг меня были не такие уж плохие люди. Бавар, заглядывая в траншею, был доволен: скоро можно класть трубы. И это ему — ни одной марки, ни пфеннига. «Русский, вот... сигарет!..» Взрослые дочки, вернувшись с поля, умывались почему-то не на кухне, а на дворе у крыльца, обливались, поднимали шум и поглядывали на траншею. Что ни говори, а во дворе парень!..
Из дому выплывала фрау. С любовью и незлобиво укоряла дочек, что они ведут себя хуже маленькой Магды, и задерживалась на крыльце несколько дольше, чем обычно. С утра и до вечера только и слышен был ее тонкий: и тревожный голос: «Генрих!.. Генрих!.. Ни шагу со двора. Ты слышишь?.. Возьми с собой Магду, Генрих...» И уже не кричала, когда тот висел над траншеей.
Генрих подбегал, сюда по нескольку раз в день. И если не вел своих детских расспросов, молча посапывал, наблюдая, как трудится русский. Привязанность его ко мне была несомненна, и я все чаще стал подумывать, что сделать ему приятное. И сделал, что мог: по дороге из лагеря смастерил ему еловый свисток, воткнул туда горошину...
Как же Генрих скакал от радости! Целые дни во дворе не было покоя — мальчик свистел. Выскочит на улицу и всем хвалится, что свисток ему подарил русский.
Эрна и Курт — тут все было ясно. Это мои единомышленники, можно сказать, друзья. Курт уже не вымеривал двор журавлиными ногами. Читал, сидя около меня, чтоб в любой момент о чем-то спросить или начать разговор. Он вел себя довольно смело, и много говорил. Ходил со мной рядом, будто забывал, что он конвойный. И только перед лагерем приводил себя в порядок — поправлял форму, перевешивал с плеча на грудь автомат и заходил сзади.