Еще стоял ослепительно - белый день. Еще солнце горело томительно - ярко, по привычке пытаясь согреть укутанную снегом землю, и искрящимся светом лучей как бы извинялось за то, что не в состоянии этого сделать. Еще куры пугливо троили лапами по снегу и не торопились на насест.
А Лизонька засобиралась обратно.
Путь ее от родного дома, куда она пешком пришла на выходные, до деревеньки, где она, молоденькая выпускница педучилища, работала учительницей, был, ни много - ни мало, 40 километров.
40 километром по заснеженным дорогам, полям, оврагам, перелескам.
Не раз и не два проходила она этот путь.
В ее послевоенной юности собственные ноги были самым доступным и чуть ли не единственным видом транспорта. Она привыкла.
Мама, с утра хлопотавшая у печи и еще не присевшая ни разу, вышла ее проводить. Тут же пыхтел табаком батя, облокотившись на заваленку. Пришла старшая замужняя сестра с соседней улицы, ведя за руку двух своих малолетних дочерей, Ниночку и Валеньку. Вылезли на улицу двое младших братьев.
Старшая племянница, чмокнув Лизоньку перед дорогой, деловито провела ладошкой по ее щеке и пролепетала: "Лизонька! Вытьи халю - то!".
Прыснув, Лиза послушно "вытерла харю" ладонью, шутливо погрозила пальчиком Ниночке и помахала домашним.
Привычно подхватив санки, Лизонька тронулась в путь.
Мать украдкой перекрестила ее, комсомолку, и, смахнув кончиком платка слезу, вернулась в избу.
Лизонька с племянницами и сестрой Дусей, которая работала здесь же, в деревне, учительницей начальных классов, торопливо потрусили по скрипучему снегу.
Дойдя до места, где дорога уходила в гору, сестры расстались.
Дальше Лизонька повезла санки одна.
Через два километра, когда дымящие деревенские трубы скрылись из виду, Лизонька вышла на большую дорогу.
Привычно волоча за собой санки, набитые нехитрой деревенской провизией на неделю, она успевала заметить хрустальную красоту застывших на морозном воздухе берез. Грачи, привычно перекликаясь, кружили над ее головой, разгоняя одиночество. Морозный воздух вырывался из разгоряченных губ причудливыми дымчатыми узорами.
Редкие подводы цокали мимо нее. Мужики и бабы, равнодушно скользя глазами по одиноко бредущей фигурке, проскальзывали мимо.
Лизонька шла, ничего особо не ожидая. У каждого были свои беды и свои заботы. Она не роптала. Она радовалась красивому морозному дню, своей нехитрой прекрасной молодости, улыбалась, вспоминая проведенные в родном доме выходные. Шла и шла, тихонько напевая себе под нос. И не сразу заметила, как рядом с ней остановилась подвода. Немолодой татарин с домочадцами, прикрикнув на лошадку, кивнул Лизоньке. Жена его, хорошо одетая, придвинула к себе ребятишек, освободив Лизоньке место: "Утыр!"
"Спасибо!" - поспешила ответить Лизонька в ответ на краткое татарское "садись".
По пути им было 20 километров. Подвода неспешно разрезала зимнюю тишину, а хозяин, прицокивая, напевал что - то веселое на непонятном Лизоньке чужом языке. Жена его все время укутывала ребятишек, не забывая время от времени улыбаться Лизоньке, демонстрируя крепкие белоснежные зубы.
Потом татары двинулись дальше, а Лизонькин путь сворачивал в сторону, на заметенную снегом тропку, которая весной и летом гордо именовалась "дорогой".
До деревеньки, где работала и жила Лизонька, оставалось 15 километров.
Двигая за собой груженые санки, Лизонька торопилась. Зимний день меж тем закапризничал пушистыми хлопьями. Они все летели и летели с нахмурившегося вмиг неба, пока не превратились в кружащуюся беснующуюся метель.
Лизонька то и дело оттирала варежкой заснеженное лицо, потом и вовсе сняла ее, растирала мокрыми пальцами глаза, стараясь не потерять из виду теряющуюся тропку.
В это время в ее родной деревеньке с ума сходили домашние. Мать и старшая дочь поминутно выглядывали в окно, надеясь рассмотреть просвет в налипающей мгле. Батя молчал, но часто - часто выходил на двор курить.
Сквозь треск поленьев в печи и завываний ветра за окном, Лизонькины племянницы вслушивались в напряженный шепот взрослых: "Метель... Вьюга... Лизонька... Пропадет... Господи, спаси! Помилуй, Господи!.."
Устав молчать, старшая девочка, Ниночка, желая как - то отвлечь взрослых от тяжких дум о Лизоньке, жалостливо пролепетала: "Санки - то, санки - то плопадут!.."
Ей было очень жалко Лизоньку. Но Лизоньку уже жалели взрослые, А санки... Санки почему- то никто не жалел...
... А Лизонька, меж тем, все брела и брела. Комсомол не позволял ей верить в Бога. Но Бог, видимо, верил в нее.
И она дошла.
Постоянная ходьба не дала ей замерзнуть, хотя коварная метель напихала ей снежинок во все закоулки ее нехитрой одежды.
Уставшая, мокрая, она добрела до избы, которую ей определили для проживания. Там уже ждали прибежавшая соседка и озабоченный председатель. Лизонька каждые выходные уходила домой и возвращалась обратно, поэтому ее прихода ждали и волновались.
...Лишь на следующий день, в понедельник, когда открылась деревенская почта, где был единственный на всю деревню телефон, Лизонька сообщила в свою родную деревню о том, что жива - здорова...
Откуда я это знаю?
Лизонька - родная сестра моей бабушки.
А девочка Ниночка, пожалевшая санки - моя мама.