Ранее утро. Мамин голос был нежным и в то же время настойчивым: «Валя, вставай, миленькая, надо идти, а то ведь хлеба не хватит! Вставай, доченька!» Я потянулась, не желая покидать теплый и светлый сон, где мы отдыхали всей семьей на берегу речки с папой, который смеялся весело и бегал за мной в догонялки, не зная еще тогда, что будет война и его догонит фашистская пуля…
Вздрогнув от этой страшной мысли, я открыла глаза и аккуратно села, чтобы не разбудить брата Мишку, посапывающего рядом. Он был еще маленький, потому что родился после того, как папа ушел на фронт, поцеловав всех нас и его, тогда еще сидевшего в мамином животике. От этих воспоминаний и от сырых и серых туч за окном стало холодно и тоскливо. Я поежилась.
- Валя, просыпайся, - опять настойчиво повторила мама шепотом, чтобы не разбудить Мишку.
- Сейчас, все иду, - сказала я, позевывая и с сожалением прогоняя остатки сладкого сна.
- Давай, давай, а то ведь знаешь, не успеешь и опять будем пустые щи хлебать.
- Иду, мамочка! – произнесла я тихо из-под натягиваемого платья.
Оделась, спрыгнула с кровати. Встала на колени, доставая свои видавшие виды сандалии, валяющиеся под табуреткой. Выпрямляясь, задела табуретку, опрокинувшуюся с грохотом. Чертыхнувшись, поставила ее обратно. Мишка заворочался и начал кряхтеть. Потом вдруг резко захлопал глазками, собираясь явно заплакать, но заулыбался, увидев меня. Вокруг была война и горе, а он лежал и улыбался, радуясь новому дню. Я потрясла над ним рукой, приветствуя, он заулыбался еще шире и начал в ответ дрыгать ножками и ручками, сбив с себя все одеяло.
- Валька, отойди ты от брата, ну вот зачем ты его разбудила? – прикрикнула мать.
- Хорошо, мамочка! – ответила я, одев сандалю и прыгая на одной ноге к двери.
- Подожди! – остановила меня мать, - Если уж разбудила Мишку, то возьми его с собой, может с ним и пропустят без очереди.
- Ну-у! Не-е-е, – заканючила я.
- Возьми, возьми, без очереди-то оно быстрее получится, да и пусть он тоже погуляет, что-то бледненький какой-то.
- Ладно, только закутай его сама, - согласилась я, сообразив, что это возможность не стоять в ненавистной очереди.
Мать быстренько закрутила Мишку в простынку, легкое одеяльце и торжественно вручила мне сверток с родственником, который по её замыслу поможет мне сэкономить время.Я, взяв Мишку, выбежала на улицу, сопровождаемая маминым криком: «Аккуратно там!»
Мы шли по полутемным улицам. Мишка ехал на мне, разглядывая все вокруг и молчал. Мне было уже 12, а ему год с небольшим, малявка, но он уже соображал, что не нужно мешать старшей сестре лишними вопросами. «Хорошо, что молчит!» - подумала я, перехватывая сверток с Мишкой поудобнее, от чего он тихонько гугукал.
Вот последний поворот, и мы у магазина. Деревянный серый домик с решетчатыми окнами скорее напоминал тюрьму, но вывеска над дверью информировала, что это все же «Ма..азин». Около входа уже толпился народ, все терпеливо стояли, кто-то кашлял, кто-то тихонько переговаривался. В основном такие же, как и я, дети, старики и женщины. Найдя крайнего, оказавшегося тетенькой, закутанной в шаль, я присела на валяющийся обломок стены, держа Мишку. Пока он тихо таращился своими распахнутыми глазенками на очередь, я сидела и вспоминала, как все было хорошо в прошлом, как в этом магазине в мирное время мне покупали родители конфеты, мороженое, и мы шли гулять в выходной все вместе: папа, мама и я. Если бы не то воскресенье, перевернувшее все! И вот теперь я сижу у того же магазина и жду хлеба, который сейчас кажется мне вкуснее тех мирных конфет.
«Ой, ребенка уронит!» - прорезал воздух чей-то крик. Я встрепенулась и быстро прижала Мишку к себе. Оказалось, за воспоминаниями я задремала и чуть не выронила в пыль своего, мирно посапывающего брата. Все! Лучше встать, чем сидеть, а то опять усну.
Наконец-то за заветной дверью послышались звуки открываемых замков, от чего очередь пришла в движение, уточняя, кто за кем. Я встала за своей тетенькой, закутанной в шаль.Человеческая цепочка выстроилась, струясь из магазина вдоль забора. До заветной двери было далеко.
Я стояла, держа Мишку на руках. Он уже опять проснулся и молча смотрел на мир своими черными глазенками. «Вот, дурак! – подумала я с досадой, - Дома верещит, а здесь, когда надо орать, как в рот воды!» Закричал бы уж, и пошли бы уже домой с вкусной покупкой. Надо что-то делать, а то простоим здесь, а вдруг еще и хлеба не хватит. Я тихонько, чтобы никто не заметил, запустила пальцы под одеяло и ущипнула Мишку за попку. Он вздрогнул и удивленно посмотрел на меня, видимо не ожидая от родной сестры такого подвоха. Смотрел и молчал! Я щипнула его еще, разозлившись, что он не соображает, что я делаю это для нашей же пользы, чтобы не стоять в этой проклятой очереди, ждущей, как и мы, заветный, источающий аромат мирной жизни, кирпичик хлеба. Но Мишка молчал!
Я в бессилии, злясь на молчаливого брата, тихо села прямо в пыль и заплакала от нахлынувших воспоминаний о живом папе, о речке, о наших мирных прогулках, Мишка сидел гугукая на моих руках, пока соленое горе капало на него, стекая по моим щекам… Но он все равно упорно молчал, глядя на меня, а я сидела и плакала, сначала тихонько, а потом, не выдержав - громко, навзрыд…
Душила обида за молчавшего Мишку; за то утро, когда я услышала страшное слово «Война», повторенное неоднократно папой, которого я больше никогда не увижу; обида за маму, постаревшую и посеревшую от горя, как раз в цвет той бумажки, которую ей принесли, сообщив, что папы больше нет… "Не хочу, не хочу, не хочу! – разрывала мою голову одна мысль, - Не хочу войны!" Я и не заметила, как этот истошный крик вырвался из моих мыслей, и превратился в вопль, разрезавший серое утро, своей безысходностью.
«Господи, деточки, что ж вы так-то, - раздался надо мной сердобольный женский голос, обратившийся потом строго к очереди, - Люди, здесь с ребенком, пропустите...» Услышав мой истошный крик и просьбу женщины, очередь зашевелилась, задвигалась, зашелестела, пропуская меня и сидевшего смирно на моих руках Мишку к заветной двери, к ароматному хлебу и мирной жизни… План мамы удался, мы — вне очереди…
#ВашМакаров
