Этой осенью школе выделили деньги на покупку пособий и учебников. Буксир капитана Нестерова шёл в районный центр по каким-то леспромхозовским делам, и я был отправлен на этом буксире в районный отдел образования. Хитрый капитан вышел в рейс во второй половине дня, мы отошли от посёлка километров на двадцать, а потом ткнулись в устье маленькой речушки, заглушили двигатель, потому что капитан решил, что в такой вечер нужно отдохнуть – предыдущий рейс выдался трудным, длинным, хлопотным.
В заводь была выставлена сеточка, шнурок усажен чистить картошку, мы с мотористом Костей, жилистым парнем, умеющим абсолютно всё, закинули пару донок и принялись готовить ночлег на берегу – в такой тихий, удивительно ласковый вечер грех ночевать в кубрике буксира, решил капитан, и мы таскали лапник, поставили экран из куска брезента, чтобы удерживать тепло костра, споро разведённого капитаном.
Через час торопливо бормотал на огне котел, в который кусками нарезали и завалили двух налимов, снятых с донок, и язя, залетевшего в сеточку, все ждали команды капитана, шнурок готовил миски – была та приятная неспешная подготовка к длинному вечеру с живым огнём, ухой из рыбы, которая только что плавала, с долгими неспешными разговорами и северным, удивительно глубоким небом, которое заботливо накрывало нашу команду, довольную выдавшимся вечером отдыха. Капитана и его невеликий экипаж можно было понять: буксир только что вернулся из трудного рейса в Печору, дождей давно не было, река обмелела, дважды буксир тяжко садился на мель, стаскивались трудно, надсадно, поэтому возле костра, как-то очень уютно расположившись на подстилке из лапника, мы, сытые, слушали моториста Костю, который неожиданно начал, обращаясь к шнурку, очевидно, продолжая прерванную недавно беседу:
– Это сейчас вы от армии, бледнея, бежите, как в городе бегают хиппи от пьяного гопника, видел я однажды такую картину. А мы жили проще: надо – значит надо. Чтобы в наше время закосить от армии – ты что, ни один нормальный парень тебе руки бы не подал, девчонки смотрели бы как на больного, ни одна бы с тобой не пошла, поэтому я после повестки, брошенной в почтовый ящик, сам постригся, простился с мамой заранее, уговорил не провожать и поехал в военкомат.
– Нам сразу сказали, ещё в учебке, что впереди у нас бригада особого назначения, сокращённо БРОН, и она очень необычная, предназначена для подавления беспорядков, уличных столкновений, массовых акций неповиновения, естественно, организованных «агентами ЦРУ». Видно, любимые партия и правительство, напуганные тем, что случилось когда-то в Новочеркасске, решили иметь не просто вооружённую, но и специально обученную силу. Поэтому нас и натаскивали именно на это.
– Первое время было несладко, ты что! Утром до завтрака – марш-бросок на три километра, то, что называется «волчий ход» – триста метров бегом, потом сто метров быстрым шагом, потом опять бегом, и так всю дистанцию. Сам ротный бежит то сбоку, то сзади и подбадривает: «Время засекаю по последнему, если в норматив не уложимся – завтрака я вас лишить не могу, это незаконно и негуманно, а я гуманист, вы это ещё хорошо усвоите, но вот максимально сократить время принятия пищи до тридцати восьми секунд вполне в моих силах!»
И ведь, собака, сам бежит и всё это на бегу нам аккуратно-вежливо излагает – и даже дыхалка у него не собьётся... Зато и натаскал! Я таких, как ты, и сейчас троих штабелем сложу, сверху сяду и закурю, можешь не пробовать...
– Ну, а про марш-бросок… первое время троих-четверых из отделения под руки таскали, они только ножки переставляли… Ну, конечно, потом с ними вечером в курилке разговаривали, объясняли, что нехорошо подводить товарищей, давали время втянуться, улучшить общефизическую подготовку. Нет, ремнями на первые разы не разговаривали, только руками, и то не по лицу.
Нет, у нас нас старики были нормальные. Да ведь самая эта дедовщина всегда была и будет, это понятно, и в любом замкнутом коллективе, который случайно собран и случайно пополняется, такое есть, и объяснить это можно с точки зрения психологии, а можно просто по-житейски: вот я, например, уже сколько прослужил, сколько пота и даже крови пролил, у меня такой опыт той жизни, в которую ты, салабон, только входишь, так что должен ты быть ко мне почтителен и уважителен…
Другое дело, что дедовщина у плохого офицера становится единственным способом жизни и средством поддержания порядка, сам он по слабости характера организовать толком ничего не может, тогда ему остаётся позволить старикам наводить порядок, а за это приходится отворачиваться, когда они себе лишнее позволяют: тогда посылки курочат, деньги вымогают, носки стирать заставляют, даже опускают… А по жизни... ты помни своё место, мальчишка, ты вытерпи всю эту службу, марш-броски с полной выкладкой, ночёвки в снегу или под дождём, научись сапёрной лопаткой карандаши чинить и головы рубить, а потом я тебе руку подам…
– Там, в армии, всё просто и понятно. Да, сначала трудно, и не просто трудно – очень трудно, порой кажется, что невыносимо. А потом… Пережил время, когда ты салага, втянулся – и дальше тебя жизнь не колышет. А в боевой обстановке вообще лафа. Возникает то самое ощущение, о котором мне так много толковал мой отец, а я дураком был, не слушал или не слышал, и только теперь я понимаю, что он хотел сказать, вспоминая свою военную молодость: «Да, их много, они прут, и они сытые, наглые, всех подмяли, а нас всего здесь кучка, но вот мы упёрлись, вцепились в этот бугорок – и ничего они нам не сделают со своими свастиками, со своими танками, самолётами, автоматами – ведь мы такие парни, всё выдержим!»
И знаешь, я только сейчас понимаю, что отец чувствовал, когда уже старенький по телевизору фронтовую хронику смотрел: губы дрожат, из-под очков слёзы бегут неостановимо, а сам шепчет: «Какие ребята были, какие ребята!» А ребята на экране самые обычные, и не богатыри, не плакатные красавцы с литыми плечами и волнистыми чубами, но ведь это именно они чуть не голыми руками самую совершенную, лучшую армию в мире не просто остановили, нет, они её повернули, сломали и обломки обратно им по самое это загнали! И была в этом та правда, которая нам всего дороже, потому что это самое главное – вот не покоримся мы им, обученным, самоуверенным, хорошо кормленным!
А жизнь в армии нормальная, и если сержант не сволочь, а офицер не дурак, то просто замечательная. Нас, например, молодых, через две недели после прибытия из учебки в роту подняли в два часа ночи «дедушки» и объявили, что сто дней до приказа – это светлый праздник всей армии, и поэтому дедушек нужно поздравить, а то они огорчатся, а огорчённый дедушка – это такое явление природы, с которым лучше не сталкиваться...
Ну, мы попросили полчаса на подготовку. Был у нас один москвич, Вадик, язык у него был подвешен – ну, почти как у нашего друга учителя, присутствующего здесь. Нет, серьёзно, он тут же нам все роли расписал, распределил, мы пошептались и вышли: в трусах, ремнями подпоясанных, в пилотках на левое ухо, в сапогах, у кого в руках крышка от котелка, у кого огнетушитель, кто с табуреткой, с бумажкой на расчёске – изобразили оркестр и грянули поздравление. Запевал, конечно, сам Вадик, а мы орали припев, было это примерно так:
Вадик начинал:
Наша БРОНЬ, наша БРОНЬ,
Хоть за водкой, хоть в огонь,
Хоть на девку, хоть на кухню,
Никогда мы не припухнем!
А наш хор давал во всю глотку:
Деды наши – круче всех!
А противник – просто смех!
Мы лопаткою сапёрной
За общественной уборной
Всех уроем, всех уложим,
Матюгами всех обложим,
И тогда, полковник Гнесь,
На дедов медаль навесь!
– Дедушки, конечно, валялись по койкам, за животы держались, особенно когда Лёха Хохол стриптиз стал показывать – медленно так простыню разматывал, разматывал, а потом я как дёрну, она упала, а у него там из трусов шланг поливочный на полметра торчит, коричнево-чёрный, а в шланг лампочка вставлена, зелёнкой выкрашенная – я её сам наскоро красил! Вся рота лежала! Дедушки потом всем нам, молодым, в воскресенье в солдатской чайной пирожные купили, «Буратино» поставили по бутылке каждому, хвастались всем – во, говорят, у нас салажня, высший класс, не то что в других ротах – манная каша с комочками!
– А можно было, конечно, и истерику устроить, как Игорёк, был такой, потом родители приехали, к полковнику нашему ходили, забрали его куда-то от нас, так вот он всё распинался, что это издевательство – будить ночью, концерт требовать, дедовщина, права личности… И что базарить? Ну, сделали людям весело, приятно – так ведь дураку ясно, что два года в сапогах не сахар, хочется и домой, и просто чего-то этакого! Ну, и мы себя показали.
– Кстати, Гнесь, этот наш полкан, командир части – нормальный мужик, ты что! Левой рукой подтягивался – объявлял, что если кто повторит, тому сразу отпуск домой. Что? Нет, было и у нас, один раз парень вышел, подтянулся, точно говорю, но его потом сразу в дивизионную разведку от нас забрали. Нет, и отпуск непременно тоже был, полковник наш слов на ветер не бросал.
– Но гоняли нас, конечно, будьте-нате! Отработка варианта: городские беспорядки, массовые волнения, переходящие в общее неповиновение властям – такую вводную нам ротный выдал.
– Наша рота изображала уличную толпу, пятая рота – противодействие несанкционированному сборищу, разгон, короче. Мы, значит, безобразия хулиганим, водку пьянствуем, городской порядок дестабилизируем и уголовный кодекс не чтим ни разу. А пятая рота, гремя дубинками о щиты, дружно рявкая, чтобы вселить страх в противника, надвигалась на нас, потом принялась черепаху строить – помнишь, такой фильм был, про спартанцев... Это словами хорошо, а когда команда: «Сомкнуть ряды!» – тут за двадцать пять секунд нужно выстроить эту черепаху так, чтобы тебя не повредил ни один брошенный предмет, а ротный, собака, наберёт обломков по полкирпича и проверяет плотность – с размаха этими обломками в нас лепит... А щиты-то прозрачные, пластиковые – знаешь, что чувствуешь, когда в тебя кирпич летит, а ты его видишь, но ни увернуться, ни присесть нельзя!
А всё равно это было хорошее время!