Александр Боровский / Alexander Borovsky
Заведующий отделом Новейших течений ГРМ
Санкт-Петербург
Леонида Борисова знала вся художественная общественность Петербурга и Москвы, музеи также любили его и собирали его работы. Вместе с тем художника можно назвать недооценённым. Дело не в чьём-то невнимании и не в злой воле: просто у нас не сложилась ещё культура формообразования (и культура его восприятия), представителем и созидателем которой был Борисов. У этой культуры даже нет конвенционального определения. На Западе ограничиваются терминами «скульптурный минимализм» и «концептуализм», само явление давно укоренено в сознании и просто не нуждается в терминологическом уточнении: все имеют представления о том, чем занимались Тони Смит, Дональд Джадд, Сол Левитт, Дэн Флавин. Это — cream of the cream, неоспоримая классика. У нас эта культура не сложилась в таком масштабе, несмотря на мощный импульс формообразования авангарда (кстати, вполне воспринятый упомянутой выше американской традицией). Так что придётся развернуть терминологический момент. Эта культура в своём основании имеет геометрический бэкграунд, концепт, элементы техно (чаще — кинетические, но не только).
Вот эту культуру в России и созидал Леонид Борисов. Среда? Борисов совсем молодым человеком ездил на знаменитую американскую выставку 1959 г. в Сокольниках, был сначала заядлым болельщиком, а затем и участником московского андеграунда (похоже, он был ближе ему, нежели ленинградский: он на всю жизнь сближается с В. Немухиным, Э. Штейнбергом). Но если иметь в виду более конкретные явления, которые были сближены с его поисками (это вовсе не означает, что он изучал их, возможно, что-то он и вовсе не принимал в расчёт), то это группа «Движение» и Ф. Инфанте, М. Чернышев геометрически-раппортного периода, В. Колейчук и рано уехавший В. Космачев. Эти явления существовали объективно, но были ли они некой средой общения, взаимопонимания, соприкосновения? Думаю, что нет. Борисов был одиночкой, хоть и стремился к общению. Среды, по разным причинам, не получилось. Это было большой трагедией: если бы Борисов, при его оригинальности мышления, попал в среду такого интеллектуального накала и взаимоподдержки (не говорю уже о технических возможностях реализации), как в ситуации Левитта и Джадда, то он бы смог сделать несравнимо больше. Он был художник как раз такого, транснационального, масштаба.
С другой стороны, Борисов делал всё «как бы в первый раз». Пришёл к необходимости освободиться от всякого рода положенных и внеположенных искусству напластований: не только символичности, литературности и т.д., но и «живописности», экспрессивности, декоративности. Исследует диалектику веса и объёма, постепенно приходя к реальной (не изображённой) трёхмерности, коллажируя на картинную плоскость натуральные предметы, а затем и полностью переходя к объектам. Описывая арт-практику Борисова, можно акцентировать остро современный характер его мышления, констатировать то, что он «своим умом» дошёл до передового, как у нас говорят, международного уровня развития геометрической традиции. Я же еще раз подчеркну момент «своего ума», самодостаточности, самостоятельности, самодельности. От общей концепции до реализации — вплоть до деталей — отходов советского промышленного производств в качестве "FOUND OBJECTS".
За его геометрическими композициями нет математических, как у Ричарда Пауля Лоше, выкладок, его трёхмерные объекты не опираются, как у Макса Билла, на аэродинамические расчеты, в его скульптуре, приколоченных гвоздями друг к другу ящиках-объемах, нет технологичности Дональда Джадда, но это его геометрия, его объемы, его шероховатость, неправильность, наивность. Я далёк от спекуляций на темы «русского чувства формы», равно как и от умиления мифологемами типа «на глазок», «одним топором без единого гвоздя» и т. д. Не об этом речь. О том, что в силу конкретных историко-культурных обстоятельств российской жизни художник не плывёт по течению традиции, а выгребает сам. Опирается на собственный глазомер.
На выставке в галерее коллекционного искусства DiDi представлены работы Борисова в большей степени двухмерного и монохромного характера. Это даёт возможность сосредоточиться на его композиционном чувстве симметрии, зеркальности, раппорта. Как никто, он умел достигать — причём, повторю, в двухмерных, «плоских» вещах, — ощущения предметно-пространственного эха, некой незамолкаемости, незатухаемости мессаджа. Уверен, искусство Л. Борисова не отойдёт в музейный архив, будет по-прежнему отзываться в современном искусстве.
