Чубакка любил авторскую песню. Любил страстно, истово и в то же время нежно. Любил не только слушать, но и петь. Временами, под хорошее настроение, надевал он на себя черный семитский парик Элвиса Пресли, брал в руки гитару сэра Пола Маккартни (сэр не промах оказался, когда узнал, кто гитару торгует, вздул цену до миллиона баксов, сразу видно, аристократ, его усовестить пытались, говорили, что такая же на аукционе за шестьсот тысяч ушла, он только плечами пожимал, объяснял: так то для лохов, а Чубакка серьезный человек, если не нравится, так я Хабанере за полтора лимона скину; впрочем, может, и не говорил он этого ничего, все придумал надежный посредник — склизкий человечек из Внешторга, да и неважно, в конце концов, миллион, миллиард, главное, чтобы было) и пел песни Азнавура. Может, зря он это делал, может Азнавур не потерпел бы такого нарушения авторского права — Чубакка, грешным делом, не отчислял роялти за исполнение никаким правообладателям. Но столетний дед Азнавур был далеко, на том свете, а гитара близко, вот он и пел ничтоже сумняшеся, пел, потому что просила душа. А впрочем, была ли у него душа, осталась ли после стольких лет в триумвирате, на высочайших вершинах власти? Он считал, что да, была, только ушла, скрылась до времени. Мышастый же говорил, что никакой души вообще не существует, есть лишь химические реакции после принятия на грудь разных бодрящих веществ. Хабанера полагал, что душа либо есть, либо ее нет, промежуточных состояний не признавал. Но ни Хабанера, ни Мышастый не были для него авторитетами, он сам для себя был альфой и омегой, тем, который... ну, словом, вы поняли. И он знал верный рецепт повысить себе настроение. Для этого надо было окунуться в изначальную энергию, слиться с ней, сплавиться, раствориться. Он встал с узенького своего, вдовьего дивана, подошел к стене. Там, чудовищно углубясь в бетонный массив, царил и властвовал огромный сейф. Чубакка набрал сложный шифр из 64 символов, которые описывали все возможные состояния во вселенной, приложил к сканеру пальцы, тот распознал отпечатки, и тяжелая дверь, которую не пробить было танковым снарядом, отъехала в сторону. Он дрогнул и замер, не веря глазам... Хранилище изначальной энергии было осквернено. Нет, сама энергия никуда не делась, лежала толстыми пачками зеленой материи, в которую обратилась по закону Ломоносова — Лавуазье, ласкала глаз, ластилась, звала. Но Чубакку было не обмануть — кто-то надругался над святыней, запятнал ее, загадил, опоганил. И хоть внешне все было в порядке, но он чувствовал неладное кожным зрением, нюхом, третьим глазом, он не мог ошибиться, не мог! Чубакка отступил на шаг. Теперь можно было обозреть сейф и его содержимое целиком, не переводя глаз. И он тут же увидел физическое доказательство поругания: в нижнем левом углу лежал маленький желтый стикер. Чубакка протянул руку, чтобы выбросить, растоптать, уничтожить, но тут же и застыл на месте. Стикер мог быть отравлен, мог быть заражен, мог исторгать радиацию... Надо было вызвать охрану, спецслужбы... Но если вызвать, то все увидят его тайну тайн, он будет ходить, как голый среди них. Нет, нельзя, придется все делать самому. Чубакка надел на руки серые перчатки из тончайшей рыбьей кожи, брезгливо взял стикер, понес было к унитазу — топить, но увидел фиолетовые закорючки на обратной стороне. Поднес к глазам, прочитал торопливые каракули: «Еще не поздно!» И грозная подпись — «Орден». У Чубакки дрогнула нижняя челюсть. Достали все-таки!