Совесть может стоять на страже мнимого мещанского благополучия. Нам представляется, что совесть, как сложная социокультурная версия нравственно-психологических переживаний «мещанина», представляет собой особый аффект самозащиты того специфического и многоликого социального слоя людей, которые более чем кто бы то ни было озабочены собственным благополучием, и, совершенно искренне почитая это благополучие за высший и единственно-возможный вид счастья на земле, все-таки стыдятся такого положения вещей, маскируя его всеми возможными способами. Здесь перед нами предстает эгоистическая партиципация совести, намеренное устремление выдать малое и незначительное за существенное и всеобъемлющее и в конечном счете благодаря этой сугубо инсинуативной подмене выстроить и морально оправдать некую особую стратегию существования. Защищаясь от реальной полноты жизни, требующей от нравственного сознания человека серьезных и полноценных моральных переживаний, мещанская совесть не только ценностно оправдывает своекорыстный прагматизм чисто эмпирического жизнеустроения человека, но и пытается укрепить status quo обывателя в этом мире всеми возможными способами. И главное здесь – лицемерное скрывание от постороннего глаза истинного содержания индивидуального бытия человека с его неизбежными коллизиями, драмами и противоречиями, вследствие чего общественному мнению может быть представлено только то, что, так сказать, является типологически общим для всех обывателей без исключения. Так мещанская совесть действительно представляет собой некую сложную духовно-нравственную взаимосвязь стыда и страха, испытываемых обывателем вследствие гипотетического предположения одной лишь возможности обнаружения кем бы то ни было подлинных обстоятельств его существования. Вспомним, к примеру, уже ставшее хрестоматийными сетования грибоедовского Фамусова, попрекающего Софью назревающим общественным скандалом:
«А ты меня решилась уморить.
Моя судьба еще ли не плачевна!
Ах, Боже мой, что станет говорить
Княгиня Марья Алексеевна!»[1]
Эта боязнь общественного мнения, якобы узнавшего о человеке какую-то «страшную» тайну – будь-то неудача в его личных делах или на службе – есть, по существу, аффектированное до болезненности, переживание человеком его собственной нравственной несостоятельности, возникшей вследствие невозможности выйти за барьеры жестко очерченного круга нравственно-социальной принадлежности, невозможность подняться над ним духовно и тем самым как-то обрести себя. Однако именно то, что держит человека «в среде», есть, быть может, единственная в своем роде устойчивая гарантия всех жизненных преимуществ обывателя. Поэтому в социокультурном и феноменологическом плане мещанская совесть есть ничто иное как стыд человека перед себе подобными, сумевшими всеми возможными житейскими способами построить свой жизненный мирок, а затем прочно и со всеми подобающими жизненными привилегиями устроиться в нем. Мещанская совесть пытается распространить завоеванные ею оценки на все человеческое общество в целом, заявляя миру о своей всеобщности, и этим обстоятельством, в значительной степени вызваны сложные процессы в области общественной жизни, породившие, так называемого, «массового человека». С неизбежной ценностной нивелировкой его сознания, что не могло не привлечь самого пристального внимания философов и деятелей культуры. Если брать эмпирический пласт современной общественной жизни, то есть достаточно оснований для горьких констатаций. Так Г.П. Федотов вслед за Н.А. Бердяевым предсказывал грядущее обуржуазивание русского народа: «Гибель коммунизма, можно думать, не только не остановит, но еще более подвинет этот рост буржуазного сознания. Интеллигентские “идеи” находят свою настоящую… почву: в новом мещанстве. Тем самым вековое противостояние интеллигенции и народа оканчивается: западничество становится народным, отрыв от национальной почвы – национальным фактом, ставшим сейчас, в начале ХХI столетия, повсеместной и горестной реальностью.
Сможет ли наш народ преодолеть ложную по своей сути мещанскую совесть и обрести вновь свою предначертанную ему Богом высокую миссию заступника за всех униженных и оскорбленных, ибо только в этом его качестве он подлинно человечен, величествен и становится самим собою.