Образ Наполеона, врага России, прочно вошёл в души руководителей декабрьского восстания. Если Сергей Муравьёв-Апостол походил внешне, и сходство в детстве было разительным, то Павел Пестель подражал Наполеону даже образом своих мыслей. Будучи творцом исполинских пертурбаций, Наполеон пробуждал такие же порывы в своих последователях. Но то, что позволено Юпитеру, не позволено быку. Наполеон действовал, как он это понимал, во славу Франции. Павел Пестель, теоретически, пёкся о грядущей славе для... — и вот тут у многих современников ответ был однозначен — ...для себя в прекрасном далёком...
Полный честолюбивых планов, засидевшись в провинциальной глуши, где он был "первым парнем на деревне" (по признанию самого Пестеля в откровенной беседе с Н. И. Тургеневым, Южное общество насчитывало 5-6 активных членов — это даже не деревня, а скорее хуторок), Пестель в 1824 году приезжает в Петербург на встречу с такими же честолюбцами . Его политический аморализм поразил всех, с кем он беседовал. Никиту Муравьёва оттолкнул проповедуемый Пестелем культ насилия, откровенные заявления о диктатуре, в чём, безусловно, сказывалось влияние Наполеона. Сергей Трубецкой был сильно напуган радикализмом Пестеля и тем, что в речах провинциала слишком проглядывался намёк на личное диктаторство в будущем государстве. Трубецкой после бесед с Пестелем сделал вывод, что он "человек вредный и что не должно допускать его усилиться, но стараться всевозможно его ослабить"(Восстание декабристов. Т. 1. — М., 1926. С. 27). И в дальнейшем Трубецкой прикладывал много усилий, чтобы ослабить влияние Пестеля не только в северной столице, но и в его вотчине — Южном обществе. Рылееву хватило одной беседы, чтобы заявить: "Пестель человек опасный для России и для видов общества" и "члены Думы стали подозревать Пестеля в честолюбивых замыслах" (Восстание декабристов. Т. 1. — М., 1926. С. 174). И для сего были основания, так как в беседе с Рылеевым Пестель не стеснялся. Он, полковник, командир полка, уверенный в своём личном и общественном превосходстве, говорил с отставным подпоручиком, только недавно принятым в тайное общество. Стесняться было нечего и некого, потому открытым текстом, среди всего прочего, признание в любви к своему кумиру, деспоту и узурпатору Наполеону. "Вот истинно великий человек! По моему мнению, — говорил Пестель, — если иметь под собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!"( Экшкут С. А. В поисках исторической альтернативы. — М., 1994. С. 186-187).
Вывод всех был един: Пестель стремится только к личной власти и хочет одного — стать вторым Наполеоном. К такому же выводу приходили и многие современники Пестеля. "Какова его цель? Сколько я могу судить, личная, своекорыстная. Он хотел произвесть суматоху и, пользуясь ею, завладеть верховною властью в замышляемой сумасбродами республике... Достигнув верховной власти, Пестель... сделался бы жесточайшим деспотом" — напишет известный мемуарист Н. И. Греч (Греч Н. И. Записки о моей жизни. — М., 1990. С. 258).
Но были среди руководителей злоумышленников и иные фигуры.
Бестужев-Рюмин — подпоручик Полтавского пехотного полка, ему было 24 года во время восстания Черниговского полка. Волею судеб он играл там одну из ведущих ролей, за что и был повешен. Происходил из дворян среднего достатка: за родителями числилась 641 душа в Нижегородской и Московской губерниях. Образование — только домашнее, где его учили Сен-Жермен, Зонненберг, Шрамм, Ринардиона и профессора Мерзляков, Цветаев, Чумаков. С семнадцати лет на военной службе, которую начал юнкером в Кавалергардском полку.
"Этот Бестужев, впоследствии повешенный, играл в обществах роль шута, но не менее того был много употребляем заговорщиками, которые посылали его повсюду в виде миссионера или вербовщика; для сего он разъезжал по всей Малороссии и, декламируя против правительства, старался умножить число сообщников... Он знал разные иностранные языки и одарён был счастливою памятью, но вёл себя так ветренно, что над ним смеялись, особенно над непомерным его политическим вольнодумством, которое он везде и при всяком случае проповедывал.
Он был во многих почтенных домах принят на самой дружеской ноге, например, у генерала Раевского в Киеве и у бывшего министра Трощинского, жившего недалеко от Лубен; им сего нельзя приписывать в вину, потому что в губерниях, особенно малороссийских, нельзя быть на счёт общества столько разборчивым, как в столицах; скука иногда заставляет прибегать к людям, которых бы мы в больших городах бегали. Бестужев почти не служил в полку, а разъезжал по Малороссии; таким образом часто бывал в местах расположения нашей дивизии, на которую он имел виды... Он вёл обширную переписку на французском языке, на котором он очень хорошо изъяснялся словесно и письменно... Бестужев представлял из себя влюблённого во всех женщин и до того умел им нравиться, что со многими из них тоже вёл переписку. Его принимали все, а особенно прекрасный пол, как весёлого собеседника, над которым можно было забавляться; но никому в голову не приходило, чтоб человек столь рассеянный и ветреный мог быть заговорщиком. Будучи исполнен чтением французских книг, особенно тех, которые писаны в революционном духе, он казался убеждённым в неоспоримой их истине, как в сиянии солнца, и не мог представить, чтобы образованные люди не разделяли его правил; например, когда его взяли с Черниговским полком, то он сказал: "меня наиболее удивляет, что гусары решились на нас ударить: там было столь много офицеров, отлично воспитанных"(Вступление на престол Императора Николая I в записках генерал-лейтенанта Михайловского-Данилевского. Русская старина, 1890, №11, ноябрь. С. 497-498).
Детский сад какой-то. Или, как говорил бессмертный Иван Александрович Хлестаков: "Лёгкость в мыслях необыкновенная!" И блестящим подтверждением этого явился такой факт. Кавалерийский полк правительственных войск первой же атакой смял восставших, и проскакавший мимо Бестужева-Рюмина офицер услышал на отличнейшем французском языке: "Сделайте мне одолжение, дайте мне лошадь, я очень устал" (Вступление на престол Императора Николая I в записках генерал-лейтенанта Михайловского-Данилевского. Русская старина, 1890, №11, ноябрь. С. 497).