Моей бабушке было лет пятнадцать, когда их деревню Лапичи в Белоруссии оккупировали немцы. Чато она рассказывала отрывки из своей жизни в оккупации. Всё это я постарался вспомнить и записать, как было. Получилось тезисно, потому что бабушка фантазировать не любила и пересказывала в основном события, редко описывая их подробно. Было страшно. Какие они, немцы, думали мы, с рогами, что ли? А как заняли посёлок, так начали свой порядок наводить. Гоняли всех (в том числе и детей) рыть окопы. Рыли их по щиколотку в воде. Было холодно. С тех пор бабушка всю оставшуюся жизнь страдала ревматическими заболеваниями. Собственно, и умерла от них. В деревне была больая еврейская диаспора. Немцы построили всех евреев в шеренгу и увели в лес. Больше их никто не видел. Расстреляли. У меня подружка была, Соня. Научила меня на гитаре играть. Она и на пианино учила, да я не усидчвая была. Её тоже расстреляли за то, что еврейка. Естественно, немцы расселились по домам. Нас выгнали в сарай. Три года мы ютли
Моей бабушке было лет пятнадцать, когда их деревню Лапичи в Белоруссии оккупировали немцы. Чато она рассказывала отрывки из своей жизни в оккупации. Всё это я постарался вспомнить и записать, как было. Получилось тезисно, потому что бабушка фантазировать не любила и пересказывала в основном события, редко описывая их подробно.
Было страшно. Какие они, немцы, думали мы, с рогами, что ли?
А как заняли посёлок, так начали свой порядок наводить.
Гоняли всех (в том числе и детей) рыть окопы. Рыли их по щиколотку в воде. Было холодно.
С тех пор бабушка всю оставшуюся жизнь страдала ревматическими заболеваниями. Собственно, и умерла от них.
В деревне была больая еврейская диаспора. Немцы построили всех евреев в шеренгу и увели в лес. Больше их никто не видел. Расстреляли. У меня подружка была, Соня. Научила меня на гитаре играть. Она и на пианино учила, да я не усидчвая была. Её тоже расстреляли за то, что еврейка.
Естественно, немцы расселились по домам. Нас выгнали в сарай. Три года мы ютлись в этом сарае. Там сеновал был, куры, корова.
Про печь не спросил, но, вероятно, сгондобил какую-то печкеу прадед.
Брат в партизаны засобирался, да папа ему сказал, чтобы не смел. И правильно сказал: после нескольких диверсий немцы расстреляли семьи партизан. О ком на допросах узнавали, на кого свои же доносили.
Ты что, куда нам всем в партизаны? Мне то 15 лет было, я бы и в лесу прожила, а сестре моей, бабушке Ире тогда два года было. Папа был уже пожилой. Ну летом ещё как-то можно было, а зимой как в лесу, да с двухленим ребёнком? Какие из нас партизаны?
Не скажу, что они вели себя примерно, но нас не трогали, родителей не били, в общем относились довольно сносно для завоевателей, могло быть и хуже.
Первым делом переделали туалет по-своему, на немецкий манер: разобрали очко и поставили перекладину. Принято у них так, было, не признавали они очко. Страшно ходить туда было, а им "гут".
Кормились немцы сами. Нашу еду (хлеб, овощи, щи, каши) они не признавали. Мы и не настаивали. Не отнимали - и на том спасибо. Старались их не злить.
Папа часто за реку на лодке плавал: ягоды, грбы - семью чем-то кормить надо было.
Священика расстреляли как коммуниста, а поскольку Гитлер религию одобрял, то хотели чтобы папа служил в церкви (он церковным старостой был, кто-то из местных немцам сообщил). Но папа отказался: сказал, что нерукоположен и не имеет права служить. Сперва расстрелять его хотели, да потом отвязались.
Вечером вернутся со службы, поймают курицу, осмалят, зажарят, съедят её вдвоём, потом сидят, курят, пердят по очереди, да смеются: йа, йа, гуууд!
Однажды съели что-то не то. То ли курицу не дожарили, то ли ещё что, да только прохватил их понос. Бегали в сортир по очереди, да отлёживались. Два дня ничего не ели. Мама подколоть их решила, к столу пригласила: "Ганц, иди кушать, ессен". А он мотает головой: "Нее, Ганц брррр, бррр, пшшш, пшшш!"
Бабушке моей повезло. Попались обычные деревенские парни, которых призывали на войну, не спрашивая. Пропагандистская машина, похоже, прошлась по ним самым краешком зубчатого колеса. Были они людьми исключительно практичными, безыдейными и, похоже, вообще плохо понимали, что происходит.
Но сколько верёвочке ни виться, а всё же когда-то ей конец будет. Однажды приходит Ганц к папе и говорит: "Пан, уходи, красные наступают, здесь стрелять будут".
Потом вышли, а в деревне уже наши. Точнее, не в деревне, а в том, что от неё осталось.
А осталось немного. Немцы, отступая, сожгли все дома. И наш дом тоже сожгли. Всех жителей разогнали перед отступлением, чтобы они дома свои не успели потушить.
Жить негде было. Строить нечем. Папа на тот момент был очень немолодым человеком и новый пятистенок построить уже не мог. Помочь некому, все более-менее молодые мужчины на фронте.
Натаскал папа брёвен из лесу: что нарубил, что из сухостоя поваленного взял, да выкопал землянку, подняв стены метра на два. Накрыл крышей из камыша. Сбил печь. Так и жили.
Мы с детьми приезжали, стариков проведать, да порадовать.
А я всё маму просила: "Испеки хлеб, как ты в войну пекла - такой вкусный. А мама всё смеялась, да отмахивалась. Потом упросила её, она испекла, а его есть невозможно. Мама смеётся: "А ты думала, что он вкусный? Просто есть было нечего, так вам с голодухи этот хлеб вкусным и казался.
