Лучший печник Печоры
Дед капитана получил профессию, инструмент и удивительное мастерство от своего деда, которого во всех печорских деревнях именовали «Пач тэчьсысь», что буквально переводится как укладчик печей, а если высоким стилем, то Создатель печей. Приняв от своего деда в качестве напутствия кирочку, предназначенную для обкалывания, подгонки кирпича при кладке, которая уже служила не один десяток лет, так что рукоятка инструмента была отполирована мозолистыми ладонями печника до лакового блеска, молодой мастер складывал печи и в деревнях, и в посёлках при леспромхозах, а позже и в лагерях, лагерных пунктах и лагерных командировках, которые в тридцатые годы бурно росли в таёжной Коми республике и следы которых ещё можно встретить, если забрести подальше и поглубже в тайгу.
Вскоре про молодого мастера говорили, что он ни в чём старику не уступит, что печи у него выходят очень тёплые, долго держат жар и «ичӧтика сёйыштны», что означает: не проглатывают, не жрут дрова.
Так шли и шли годы, росли и женились сыновья, приводя в дом невесток, потом рождались внуки, и работал мастер до тех пор, пока рука держала кирпич, а потом разом отнёс инструменты на чердак, и как ни просили его приезжавшие за ним в деревню не только из соседних посёлков и деревень, но и очень дальние заказчики, наслышанные о редком таланте деда, полученном в наследство, какие ни сулили златые горы, он твёрдо отвечал всем:
– Так делать, как прежде, уже сил нет, а плохо работать дед и отец не велели! Скоро приду к ним, старшим родичам, спросят, как жил, что делал, что скажу верхним старикам: «Кое-как мазал?»
Теперь он подолгу бывал в избе, мастерил что-то, возился во дворе, показывал мальчишкам, как чинят сети, как насаживают топор, чтобы никогда не слетал с топорища, как подшивают валенки, ловил с внуками рыбу, расширил поставленную давно коптильню, которую подглядел в каком-то посёлке, а потом затеял и у себя на дворе, но за инструменты больше не брался, а потом неожиданно, как-то разом слёг.
Лежал дед на полатях печи, своими же руками сложенной, и сноха туда же, на печь, подавала ему «черинянь» (рыбник, любимый у северян, особенно у коми и их соседей, вятичей и архангелогородцев, пирог с мелкой рыбой, который печётся почти каждый день и идёт вместо хлеба), поднималась к нему на полати «пӧсь вӧлӧга» – миска с ухой или похлёбкой из добытых внуками уток или рябчиков, сноха подавала выстоявшийся овсяный квас, а на ночь к деду залезали старшие внуки, которым мать предварительно нашёптывала: «Вы с дедом всё время больше говорите, рассказывайте, что делали, спрашивайте, как что надо – ему трудно, у него сил меньше стало, да и болеет дедушка наш, а с вами ему поваднее». Младший спал с мамкой, но всё время просился на полати – дед перед сном что-то рассказывал (и он сам, и внуки любили это время, когда дед вспоминал свою молодость, случаи на охоте, особо удавшиеся печи, каверзы, которые подстраивали мастера жадному или самоуверенному да глуповатому хозяину, перебирал имена старых друзей), порой даже протяжно напевал, и ребята возле него то зачарованно затихали, то взрывались хохотом, и дед отмякал душой. Он явно маялся, болели натруженные руки, спина, ломило суставы, но он не признавался в своих хворостях, не жаловался ни сыну, ни снохе, отлёживался в тепле, о чём-то думал, когда внуки уходили из избы. Сноха шепнула мужу однажды: «Батька наш совсем плох, готовится…» Муж недоумевающе глянул, потом понял, насупился.
Встал дед с лежанки в тот же день, как сына взяли в армию. Вместе с внуками и снохой проводил Санко до баржи, которая собирала призывников в деревнях верхней Печоры, велел мальчикам обнять отца, сам прижался к нему на миг, сунул ему в руку что-то, отвернулся и ушёл в дом, долго сидел молча, пока прибежавшие внуки не затормошили:
– Деда, что ты папке дал?
Дед погладил младшего по жёстким (в батьку, подумалось) волосам и ответил:
– Коми мужики всегда в дальнюю дорогу кусочек печки брали, уголёк – на удачу, на память.
Сорок первый год подобрал мужиков по деревням частой гребёнкой (в Коми АССР в 1939 году насчитывалось более 300 000 взрослых жителей, на фронт ушли почти семьдесят тысяч, но ещё больше мужчин из деревень призвали на трудовой фронт – на лесозаготовки, на угольные шахты), и дед не только слез с печи, но и ещё пять лет через силу заставил себя жить, делать всю мужскую работу по дому и на дворе, зимой ходил на лыжах в тайгу, ставил петли на глухарей и рябчиков, научил мальчишек сооружать «лэчьяс пуктавны» – силки для ловли куропаток, потом показал, как «чӧс туй вылын сиасьны» – ставить самодельные ловушки на тетеревов, раза два за зиму ухитрялся скрадывать и заваливать лосей, и потом с двумя такими же стариками-соседями, кряхтя и почасту отдыхая, выносили они на себе мясо и шкуры в деревню, а ещё дед держал зимой на Печоре проруби, не давал замерзать даже в самый лютый мороз, ловил подо льдом сетями рыбу, хотя лёд в эту на редкость даже для Печоры морозную зиму сорок первого года достигал метровой толщины, и рыбой кормилась и семья, и вся деревня, но главное, снова начал складывать печи.
И везде с ним были внуки, причём сразу было видно, что они берут у деда очень многое, запоминают каждое слово, каждый жест, но уже понятно, что старший, Валентин, будет рыбаком и охотником, рыба к нему шла, словно зачарованная, а уток он меньше двух на выстрел и не брал. Средний, Рюрик (коми очень любили необычные, звучные имена: в деревне подрастали, кроме вечных Васек и Колек, неожиданные Энгельс, Марлен, Эмиль, Дарина и Вилена) не отходил от деда, когда тот приступал к кладке новой печи – он даже добился у матери, чтобы его отпускали с дедом, когда того увозили на новую работу, и дед всегда охотно брал его с собой, наказав снохе не перечить.
Младший, Кольча, пока был при матери. Он пристрастился читать – выучился у старших, что-то понял самоучкой, за зиму обегал всю деревню, перечитал всё, что нашёл у соседей, и был в самое сердце сражён книгой А. Беляева «Человек-амфибия», но потом приезжавший пушник-заготовитель оставил Кольче маленькую книжечку на серой бумаге – стихи Пушкина, и Кольча вдруг, неделю не отрываясь от книги, заявил матери, что будет писать стихи, как Пушкин.
Получаемые изредка письма с фронта от отца читал только Кольча, и мать, утирая слёзы, говорила: «Как словно отца нашего услышала. Так ты сказываешь утешно!» – и снова вытирала глаза концами чышъяна – женского головного платка, который муж традиционно дарит жене после рождения первенца. Отец писал, что после первых боёв командир заметил его меткую стрельбу, послал в школу снайперов на месяц, там ему дали особую винтовку с необычным прицелом, а теперь он снова в своём полку, стреляет фашистов, как гусей на овсах. Дед слушал молча, сидя у окна за починкой сети, только руки мелко дрожали.
Однажды вечером, когда мать накладывала в миску солёную рыбу и по невесомому кусочку лепёшки каждому, Кольча спросил:
– Деда, еды и так мало, зачем ты тех налимов, что утром снял, отнёс Митихе?
Дед осторожно положил ложку, помолчал, сказал:
– Когда такая беда пришла, одолеть её только всем вместе можно, поодиночке пропадём. Дед мой наказывал даже последний кусок справедливо делить. Я тебе это сказываю. Ты своим деткам заповедаешь, и пойдёт правда по миру. Так и жить будем, по правде.
Очень скоро ближние и дальние деревни облетела весть, что снова взялся за работу «Санко пиян Коля», что по-русски означало: «Коля, сын Александра» (у коми отчество шло впереди имени – дед объяснял, что это правильно, справедливо: человек славен родом своим – это фамилия, потом почёт по отцу – это отчество, а уж потом ты свой почёт зарабатываешь, а то некоторых так и зовут – Вань пи – Ванин сын, а своего имени и не заслужил!)
Заказчики повалили косяком, приезжали зимой на дровнях, запряжённых маленькими, мохнатыми, выносливыми северными лошадками, летом шли по Печоре на лодках, причём приезжали и приплывали такие же старики, нежданно-негаданно слезшие с печки и снова вставшие во главе больших семей и родов – густо в деревни пошли похоронки, и в конце сорок второго на своего старшего сына дед тоже получил страшное извещение. Жена – теперь уж навсегда вдова – как упала на лавку, так и не вставала до вечера.
Сноха встала, поклонилась свёкру-батюшке, потом «сьӧд чышъянасьны» – накинула на голову чёрный платок и повязала по-вдовьи – так, чтобы и лица видно не было – и взялась за вечную работу, но сначала цветной платок, свадебный подарок мужа, разрезала пополам: полагалось одну часть положить мёртвому супругу в домовину, другую часть хранить, чтобы дети положили с умершей – по этому платку души узнают друг друга, платок соединится сам и уже навсегда соединит супругов в ином мире. Когда убирала половинки платка в укладку, плечи опять дрогнули, но она справилась с собой. Нужно было жить и поднимать детей.
Понравилась публикация? Ставьте лайки и подписывайтесь на канал, чтобы ничего не пропустить!