Осень 1941 года
Вокруг – темнота. Какой-то гул. Кажется, это ветер за окном. Или авиация? Или гудит в голове?
Темнота. Она приоткрыла глаза. Движение век отозвалось болью в затылке. Гул в голове становился сильнее. Боль стала отчетливой - в районе затылка, как раз в том месте, которым она ударилась, когда падала.
Темнота стала приобретать знакомые очертания. Так, значит, это сенцы. А за окном действительно – завывания ветра. Осень в этом году суровая, холодная и ветреная.
Она попыталась пошевелить головой – от плеча к голове «прострелило» болью. Кажется, за это плечо ее держали, пока она вырывалась. Сколько их было? Пятеро? Шестеро? Она не помнила. Помнила только искривившееся от злобы и похоти лицо самого Штефана. А остальные были уже после него.
Болело не только плечо – вся рука ныла, а пальцы, казалось, совсем онемели. От холода или от боли? Она не знала.
Она попыталась пошевелить левой рукой. Каждое движение простреливало болью куда-то в лопатки и позвоночник.
Но это еще ничего. С болью в спине она и раньше как-то справлялась. Сильнее всего были боли в низу живота – так сильно, что заглушало все остальное.
Она провела рукой – правой, ведь левая почти не слушалась – вниз по животу, к ногам. Липко. Кровь. И этот запах. Запах крови, пота, спермы и чего-то омерзительно немецкого. К горлу подкатила тошнота. Казалось, она сама, ее тело, ее одежда, ее волосы – все пропиталось этим тошнотворным запахом.
И не отмыться. Теперь уже – не отмыться, никогда. Грязная, омерзительная…. Этот запах теперь будет преследовать ее повсюду. Даже если смыть с себя всю кровь и пот. Она теперь насквозь пропиталась всем этим.
Почему-то вспомнился Ваня. Ванюша. Золотые кудри, ямочка на подбородке... Она помнила его таким, как на карточке - с этим лукавым прищуром, добрыми глазами и легкой полуулыбкой на губах. С его вечными шуточками, когда и не поймешь – шутит или нет. Где теперь та карточка? Все разворошили, гады немцы, когда искали припасы еды в избе. Не найдешь теперь ту фотографию, которую она так любила.
Перед уходом на фронт ее сделали. Она переживала, а Ваня только отшучивался.
- Не квохчи, Нюрка, вернусь! Как не вернуться-то? Вернусь! Еще и свадебку с тобой сыграем, детишек мне нарожаешь!
«Не нарожаю уж, Вань… Я теперь этими тварями порченая…»
Голова горела и, казалось, расколется на мелкие кусочки. Она прислонила голову плотнее к стене. Оттуда, из щелочки меж деревянных стыков тонкой струйкой дул ледяной осенний ветер. Нюра подставила висок к этой струйке холодного воздуха – может, полегче станет?
Не о том сейчас надо думать, не о том. Что ей теперь до Ивана, до ее ясноокого Ванюши? Ему теперь другая дорогая. И жена – другая. И раньше-то говорили, что не ровня она ему. Хромоногая, мол, некрасивая. Колдунья, к тому же. А теперь и подавно.
О другом теперь надо думать.
Из-за двери она слышала немецкую речь. Солдаты о чем-то громко говорили. Или спорили, она не знала. Кто-то смеялся, кто-то говорил с раздражением. Она не понимала немецкой речи, могла оценить только интонацию, да и то – все фразы, сказанные на немецком, казались ей сказанными с ненавистью и злобой. А, может, и правда, Штефан и его компания ненавидели всех и вся.
Сколько ж она тут пролежала? Нюра не могла точно сказать. Знала лишь одно – сейчас вечер. Темнеет рано, а по темноте должна прибежать Галинка. Прибежит ли теперь, когда…?
Ведь с нее, окаянной, все и началось. Словили ее немцы. Узнали, что она носит партизанам еду. Узнали, что Нюрка ее, Галинку, принимает, что кормит ее, да и с собой дает. В куклу складывала она продукты. Оторвет ногу – и в само кукольное полое тело напихает. То хлеба, то грибов сушеных, то картошки. Мало получается, кукла-то небольшая совсем. Но и того хватает – дважды бегает Галинка в деревню. А с куклой-то и подозрений нет никаких.
Не знают только, звери, что Галинка не просто так бегает в деревню. Не только еду она носит партизанам.
Галинка – девчонка маленькая и юркая, да все подмечает: что Штефан не в настроении – стало быть, новости плохие получил, или вот что немцы все готовятся к чему-то – может, и уйдут скоро из деревни-то? Куда только? Уж не на Москву ли пойдут?
Все это подмечала Галинка, да рассказывала тем, кто прятался в лесах – там, за дальним концом деревни.
Только теперь и немцы знали ее, шуструю Галинку, в лицо. Распотрошили ее сумочку с едой, да поволокли к главному, к Штефану.
Только Галинка вырвалась от них. Как уж у нее это получилось? Никто и не знал, да только вырвалась она от двух крепких парней, да как побежит в лес – только ее и видали!
Уж как после этого озверел Штефан! Бил ее, Нюрку, кидался в нее всем, что под руку попадется. Посуду почти всю перебил в доме. Аж стулом швырнул в нее. Только промахнулся – увернулась она, даром что хромая. А потом…
От воспоминаний о том, что было потом, у Нюры остановилось дыхание, в груди заболело так, что, казалось, сейчас сердце остановится.
Двое держали за руки. Двое других – за ноги. А Штефан…. Что-то там кричал ей на своем лающем языке. Что кричал? Ничего она не понимает. Только перед глазами до сих пор стоит это перекошенное его лицо, как он брызгал слюной, как орал на нее.
От воспоминаний все ее тело передернуло. Как теперь забыть? Да и надо ли?
Но что за звук? Как будто кто-то скребется? Мыши?
Нюрка оторвала голову от стены и прислушалась. Нет, как будто не мышь. Как будто скребутся откуда-то снаружи.
Потом стало тихо. Только за дверью, из избы – громкая немецкая речь. Может, показалось?
Но тут снова тот же звук. И шепот.
- Нюр! Нюраааа!
Ох ты ж господи! Галинка!
Нюра попыталась встать, но ноги ее не слушались, а левая рука болела так, что опереться на нее было невозможно.
Надо как-то доползти до двери и открыть.
- Нюр, пусти, а? Я голодная. Я есть хочу…
Голос девочки стал громче.
Да что ж такое-то? Как бы предупредить ее? А то ведь снова поймают.
Неожиданно дверь открылась - и вошла сама Галинка.
«Как так? Неужели забыли закрыть?» - подумала было Нюрка, но рассуждать было некогда. Перед ней стояла Галинка.
- Нюр, что с тобой? Это они сделали? – девочка была напугана видом растянувшейся на полу Нюры.
- Тише, тише! Услышат тебя еще, дуреху!
Нюра пыталась встать, опираясь на правую руку. Галинка обхватила ее за пояс и тоже тянула вверх.
- Вставай, Нюр, нельзя лежать. Холодно тут. Вставай давай, а то замерзнешь.
Встав на ноги, Нюра почувствовала, как под ногами пол заходил ходуном, а перед глазами запрыгали зеленые точки. Голова кружилась, а по всему телу гуляла невыносимая, нестерпимая боль, от которой хотелось выть. На несколько секунд она забыла о том, что здесь Галинка. Забыла обо всем, кроме этой боли…
- Нюрочка, Нюра… Тебе попить дать? Хочешь? Или укрыть тебя? Что ты хочешь? – причитала девочка.
Она была напугана так, что забыла о своем голоде. Ведь утром сумочку с продуктами отобрали у нее немцы, так что голодной осталась не только она, но и ее товарищи.
Еще месяц назад было тепло – и пропитание можно было найти в самом лесу. Было проще. Теперь же подступили холода. И зачастую единственным источником пропитания партизан была Нюрка-хромоножка.
- Нюра, я есть хочу. Голодная я. Накорми меня, а?
Зеленые точки заплясали перед глазами свой странный танец. Гул в голове усиливался. Нюра пошатнулась и потеряла сознание.