Познакомились возле Пожарки, он там просил милостыню. Место прикормленное. По пути на работу переходил улицу специально, чтобы подать. Если спешил и проходил мимо, то он кричал мне, чтобы подал. Утверждал, что узнает всех по походкам, даже издалека. В черных очках, был слепым не от рождения. Причину потери зрения каждый раз рассказывал другую. Сначала звал его Михаилом Самуэлевичем Паниковским. Потому, как представлялся Михаилом. Я думал, он зрячий. Ну, игра такая, почему бы и нет. Ходит же по улицам Петр Первый. Правда денег не просит, на содержании отдела Культуры. А у этого предпринимательский дух, видимо. Спросил его про налоги. А нет еще такого, чтобы слепые нищие налоги платили. А само-занятость? Пытался ударить меня тростью, пенсию по инвалидности получаю.
С некоторых пор стал называться Борисом. В конце рабочего дня иногда напивался. На Чеховском полукруге, во дворах отменный самогон рекой. 50 рублей порция с легкой закусочкой. Я поднимал его и волок на Лермонтовский, в старинный ЖАКТовский двор. Затаскивал по ступеням на веранду и оставлял.
Однажды, зимой было холодно, беззвучно падал густой снег. Нащупал у него в кармане ключи и прямо в комнаты на диван. Идеальная чистота, старинная мебель, аккуратно и уютно даже. У зрячих не всегда так. В гостиной стоял раскрытый рояль. Якова Беккера, домашний. Не концертный. На полках нотные издания, на клавиатуре, на полу и на столе рукописные. В чернильнице гусиное перо. Посмотрел, на первом же листе узнал вторую часть седьмой Бетховенской симфонии, Allegretto.
Куда я попал? Люстра со свечами и лампа тоже. Смотрю на Мишу-Борю и он мне напоминает, кого бы вы думали? Людвига Ван самого Бетховена. На гравюрах, все эти знаменитости, типа Пушкина и Байрона, с мечтательно поднятыми глазами, в рубахах с жабо, грызут кончик пера. У кого нет своих кудрей, в париках. А этот пьяный с растрепанными волосами встает с дивана и бормочет, надо сходить в «Тысячу и одну бутылку». Слепой он или нет? Поскольку деньги у него частенько отнимали, слепой. А записывать ноты, может только зрячий. Спрашиваю, так, кто ты на самом деле? Отвечает, Бетховен, Людвиг, который Ван. Слушай, в соседнем квартале проживает стая дворняг. Так их тоже зовут Ван, Людвиг, Бетховен и Мик с Джагером. Что ты рассказываешь? Какой ты Бетховен? Он был глухой, а не слепой, как ты.
Это в той жизни, а сегодня у меня праздник, нужно отметить. Что за праздник? Пенсию повысили, как раз на бутылку водки и ещё останется. Дам на сигареты, проводи меня туда и обратно, сам хочу выбрать. Нищие разве платят? Это что-то новенькое.
Ладно, выходим из ворот, и тут чей-то палец из снеговой завесы, ему в нос прямо, резким хрипловатым голосом Who are you?I am Beethoven! Very, glad. Теперь мне в нос, Do I know you. Кто это? Раздвигаю ладонями падающие снежинки. Передо мной Мик Джагер. Уже своим пальцем я ему в нос. Еще бы не знать! Давай, на русский. С 1963 года слушаю тебя. Так это ты меня помянул всуе? Да ещё и почем зря. Узнаю его по витиеватым двусмысленностям. Давай по простому. Двигаем за бутылкой, вот гению приспичило добавить. Мик предлагает добавить в «Пабе Сердца», там сегодня кто-то играет. Набирает, Кит подруливай минут через пятнадцать на Фрунзе 24. Ричардс присоединится. Людвиг согласен, деньги есть. Меняем маршрут.
Только разделись и сели, заходит Кит и сразу к барной стойке. Богдану, два литра Jack Daniels. Я, почему столько? Не хватит, еще добавим. Пью только кефир. Нам больше достанется. Что тут скажешь? Богема, люди творческие. Куда мне, за ними? Кит снимает куртку. Прикольно! Вместо брюк стилизованная рубаха, воротник на шнуровке, карманы вниз, вместо рубахи стилизованные брюки, из ширинки торчит голова и висит галстук. А в волосах, на обувных шнурках, каких-то веревочках и нитках мулине свисали, перезваниваясь, автомобильные ключи, негодные лампочки, старые битые ёлочные игрушки и маленькие бумажные бантики. Мик заметил мое недоумение. Погладил горделиво Кита по макушке и с ударением на втором слоге заявил, наш цыган! Мы рассеянные, мы такие рассеянные, что всё путаем, и тональности, и вообще ноты, а чаше своих жен с чужими. Оба хохочут, вытирая слезы. Кит и книгу то написал из-за того, что перепутал пепел (прах) своего отца с кокаином. Расскажи им. Людвиг насторожился.
Да, занюхал не то. Урну с пеплом поставил не туда. И что? Ну, как и принцу датскому, Гамлету, явился мне призрак отца, только моего уже. Я был в шоке, папа оказался посильнее кокаина. Говорит, напиши-ка ты обо всем, сынок, что было с тобой. А всего, было очень много. Мик показал толщину книги Кита пальцами, от того и книга получилась толстая. «Моя жизнь» называется. А Гамлет уже за нашим столом. Призраки отцов, обсуждая проблемы наркотиков, удалились на кухню.
Говорю, читал, сын подарил, а я передарил другу, а он внучке. Кит разлил, выпили за связь поколений, за Тургенева И.С., за Полину Виардо и её мужа. Они оказались тут же втроем в одной кровати. Потом пили за прадедов, дедов, отцов, детей, внуков и правнуков. За толстую книгу. Закуска простая. Минеральная вода, кефир, чипсы, Людвигу жаренные колбаски. Прилично развезло. Отрезвили всех, откуда не возьмись, явившиеся Ронни с Чарли Уотсом. Откуда вы взялись? Как нашли? А GPS зачем?
Чарли, кто тут Бетховен? Ну, ка признавайтесь! И все посмотрели на меня. Я, зная норов и слепоту Людвига, машу руками и показываю, на как бы настоящего Бетховена. И он отвязался в весьма резкой форме. Вы! Вас! Всех! Каждого в отдельности и всех вместе, сразу! Да, я! А вы все! Вас десятки и сотни миллионов! Он обвел нас черными очками. Потом, как бы зачеркнул и уничтожил пальцем. А я! А я! Один! Сам себя сделал! Бетховен, Людвиг Ван! А тетерь всех вас сделаю, клал, кладу и буду класть!
Ронни перепуган. Он, сама доброта, столько испытал в жизни. Что это с ним? Он же должен был быть глухим? Или я что-то путаю? Про него же Чак Берри написал классный шлягер Roll over Beethoven. И еще просил этого, как его, ну вашего, and tell Tschaikowsky the news. Чак Берри ворвался с Петром Ильичом в руках, как с гитарой, большая голова которого с широко открытым ртом, использована была в качестве резонатора, а ноги как два грифа, и исчез знаменитой своей дорожкой в концертном зале. Сейчас, я показал на Бетховена, все объясню, еще Ференц Лист, ученик этого гения, негодовал и писал Гектору Берлиозу, что нет этому гению ни одного достойного памятника. Вот человек и негодует теперь сам, что даже на меня, с моей-то, физиономией, далекой от признаков гениальности вы могли подумать, что Он, это я.
В прихожей шум и ругань, Лист с Берлиозом подрались за место в портретной раме над туалетами, прямо напротив входа. Для пиара место было удобным. Но быстро померились, когда находчивый Чарли предложил повесить раму горизонтально, тогда обоим места хватит. Те, крича, всё так и было, всё так и было, запрыгнули в раму и навечно зафиксировались в дубль портрете.
Все задумались, как исправить историческую несправедливость. Нарушил молчание я. Чуваки, не могу сообразить, где граница реальности? А где виртуальности? Если сейчас сюда зайдут Билл и Брайан с Марианн Фэйтфул и, Леннон с Маккартни, я упаду в обморок. И они все тут же вошли, поднялся галдеж, приветствия, разлив напитков, звон стаканов. Сдвинули столы, вошел еще и Серж Гинзбург, который не упоминался. Пошли брать Jack Daniels уже на всю эту толпу. Пили за гения. Подумал, если мысли с такой простотой материализуются и никакого обморока, почему бы и не пойти дальше.
Постучал стаканами. Если бы было видимое созвездие написанное словом Beethoven, тебя бы устроило? Людвиг, тебе говорю, смотри на артикуляцию губ. Было налито и выпито за созвездие. Если Илон Маск напишет спутниками на геостационарных орбитах, фамилию? И дубликатом в Южном полушарии. Вбежал Маск. Как? Выпили за Маска. Все кричали, а Маккартни с Миком уже скакали и пели Хоп Хэй Хоп на пополам с Давайте, проведём вечер вместе! Богдан демонстрировал Гамлету своё умение изготавливать чудо крепкие напитки, принц датский мгновенно их выпивал, заедая шпагами и ножами, поджигал, выдыхаемые пары спиртов.
Маск объявил, что Beethoven слишком длинно, можете и не потянуть сумму. А вот Van нормально. Эй, гений? Пойдет? Гений встрепенулся. А? Что? Не расслышал! Стал настоящим, глухим, но уже зрячим. Выпили трижды за настоящего. Написал, на салфетке. Пойдет! Трехкратно, ура!
Каждому инвестору посвятишь по фортепианной сонате. Только так, чтобы с использованием в них полной клавиатуры. И подинамичнее, минора поменьше. Понял? Легко! Да я, сейчас. Тут клавишные, кажется, есть. А будет созвездие? А то! Только не сейчас, говорю, сегодня ты пьян. Мне же, симфонию, седьмую, вот с тем аллегретто во второй части, что я видел. Жуткую пляску смерти напоминает. Стоп, как я могу ее заказывать? Как он может написать? Если она уже написана, если я ее уже знаю. Исполнялась в 1812 году и уже была посвящена какому-то толи графу, толи барону. Да, что же, это такое происходит? Прямо рекурсия событий, какая-то. Тоже самое с сонатами. Я их знаю. 32 штуки. Чего их писать? Они уже есть. Да, ладно!
Рисунок Сони Шевченко