Легко ли быть "ночными ведьмами"? Странный это вопрос. Такой же странный, или если бы спросили; легко ли быть на войне? Да и существует ли вообще военная романтика?
Ведь вместо мощных и стремительных самолетов у них был прозаический тихоход ПО-2 (бывший довоенный У-2, или "этажерка"). На нем летать-то можно было только ночью -иначе подстрелят в два счета... А прицел? Они называли его сокращенно ПНР «Проще пареной репы»... А бомбы? Только две фугаски подвешивались на крылья, остальные же штурман бросала вручную из своей кабины. Так легко ли быть "ночной ведьмой"? Особенно если ты обыкновенная девчонка, оставившая из-за войны институт или техникум, и тебе восемнадцать- двадцать, и хочется петь и танцевать, а не сбрасывать бомбы?
Но нужно было сбрасывать, и они сбрасывали. А между боевыми вылетами пели и шутили, потому что таи уж устроена жизнь. Потому что с объявлением о всеобщей мобилизации люди не перестают быть остроумными.
На заданье я летала.
Повстречала самолет.
В нем я милого у знала —
эффективный был полет!
Не летай напрасно, братец.
Не крути ты виражи!
Если хочешь мне понравиться,
Приезжай да расскажи.
Они устраивали концерты самодеятельности, на которые приходила вся дивизия. Руфа Гашева, Таня Сумарокова выпускали юмористический журнал эскадрильи "Крокодил".
Справочник "ночных ведьм"
«ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ —ходить в унтах и комбинезоне в нелетную погоду на аэродром и обратно.
СВЕРХНАИВНОСТЬ — верить в прогноз синоптиков,
СВЕРХТЕРПЕНИЕ — ждать, пока подсохнет аэродром.
СВЕРХОГОРЧЕННЕ — по ошибке вымыть чужой унт...»
А потом, когда все уже было позади, они жили в предместье побежденного Берлина и ждали демобилизации. Жили вполне сносно, не как раньше, в первые годы войны, когда из-за перебоев снабжения ели одну кукурузу и спали на ее листьях. Уже далеко позади был хлев, где им однажды пришлось остановиться и который они назвали гостиницей "Крылатая норова". Позади были тысячи километров - от Сталинграда - до польского Щецина.
Под Берлином наступил отдых. И Наташа Менлин написала тогда шутливую молитву, которую, ко всеобщему восторгу, исполнила Поля Гельман:
Отче наш.
Иже си на небеси.
Нас в Россию унеси!
Наши горести пойми.
Неведеньем не томи
Отдых дольше протяни.
Шли нам солнечные дни.
Не забудь про книги, боже.
Музыка была чтоб тоже,
И чтоб были мы довольны.
Мяч пришли нам волейбольный...
Ожидая под Берлином скорой демобилизации, они собирались по вечерам все вместе, садились кружком на соседние кровати и вспоминали.
— Было это, девчонки, как раз седьмого ноября сорок третьего под Керчью. Помните? Нам тогда еще на праздничном обеде по стопке вина выдали. Вино-то не особо крепкое, но я как выпила —так меня в сон и потянуло... И вдруг приказ на вылет! Прямо из-за стола — в самолет... Поднялись, значит, в воздух. Мотор ровно стрекочет, убаюкивает. Сижу, глаза слипаются, будто не бомбить летим, а на именины к тетке... Ладно. Худо-бедно, приближаемся к цели. И вдруг вражеский прожектор прямо в нас воткнулся, и зенитки забухали. И тут Рая Аронова — мой летчик — говорит: Гляди,—говорит,—надо мной самолет какой-то!». Подняла глаза и вижу: точно, летит. Сон как рукой сняло. «Попробуй-ка от него отвязаться»,— говорю. Мы вправо — и он вправо, мы влево — и он туда же. Что придумать? Однако задание выполнять пора. Сбросила я бомбы, мы развернулись и благополучно прилетели домой.
— А самолет?
— Какой самолет?
— Ну, тот, который над вами висел?
— Так ведь не было никакого самолета! Это, когда вспыхнул прожектор, тень от нашего ПО-2 уткнулась в низкие облака...
— А помните, как у Жени Рудневой бомба зависла?
— Помним, но все равно расскажи,
— У нее, значит, одна стокилограммовая фугаска от крыла не отцепилась. Что делать? Пора возвращаться на свой аэродром, а эта махина может сорваться в любую минуту. Но ничего не поделаешь, летят домой. Дают предупредительную ракету: мол, тревога! На аэродроме ЧП. И вдруг при подлете бомба отрывается от крыла и падает точно в старый, заброшенный колодец. Представляете?
- А хотите, я вам расскажу? Совершенно правдивый случай. Где-то в сорок четвертом в Белоруссии мы так далеко вырвались вперед, что обеспеченцы от нас отстали. Самолеты пришлось поставить посреди единственной улицы села и назначить на ночь караулы из самих же девчат. Ночь чернущая, как фашистская душа. Ну вот стоит одна девчонка на часах. Кругом тихо... И вдруг — шаги. У той — сердце в пятки, но с силами собралась и кричит: «Стой! Кто идет?» Шаги смолкли. Снова тишина... Может, почудилось? И вдруг опять: топ-топ. «Стой! Стрелять буду!» А тот уже не останавливается. Она автомат вскинула — и в воздух трах-тарарах! Все на ноги повскакали: что случилось? Стали фонарями вокруг шарить. И вдруг раздается на жалобной такой ноте: му-у! Осветили — теленок стоит, испуганный, жалкий, на летчиц глазами косит и мычит.
— Наверное, ты и была той девчонкой, которая в воздух палила?
— Я?! Да что ты! Ну, слушайте дальше. На рассвете подтянулись обеспеченцы. И по дороге пленных взяли, А те рассказывают, что в соседнем лесу полным-полно окруженных немцев. Они, оказывается, пронюхали, что мы одни на ночь оставались, и хотели наши самолеты захватить, чтобы к своим через фронт податься. И — кто знает! —пришлось бы тогда нам туговато...
После войны 46-й гвардейский Таманский женский авиационный полк собирался два раза в год — 8 ноября и 2 мая. Летчицы, штурманы, техники — орденоносцы и Герои Советского Союза,— все они приходили в сквер у Большего театра в Москве.
Они смотрели друг другу в глаза, плакали от счастья, что увиделись вновь, и спрашивали друг друга: «А помнишь?» и снова слышались их военные песни, их военные стихи...