Началось с того, что меня покорил образ в только что прочитанном Ксенией Некрасовой стихотворении «Урал»:
Лежало озеро с отбитыми краями...
Это было до войны. Я и сам, грешным делом, в начальную пору своей работы придерживался живописной манеры. В слове обнаруживались качества рисунка и цвета. Колористическое богатство стиха брало верх над всем другим. Я отметил у Ксении Некрасовой образ солнца, которое каждое утро «кладет лобастую обветренную голову на горизонт», образ неба и речки — «Я полоскала небо в речке; образ из «Музыки» — о скрипаче, который «дорогой выводил весну навстречу людям», и, конечно же, в «Слепом»:
...десять зрачков на пальцах его и огромный мир впереди.
Здесь «дерзость глазомера» (Пастернак) или «хищный мер» (Мандельштам) от чисто живописной манеры идет к духовному видению предметов и явлений. Это путь каждого серьезного художника. В том числе и Ксении Некрасовой.
Она производила впечатление человека вялого, невыспавшегося, просто сонного. По крайней мере вначале. Припухлость губ, некоторая отечность, рыхлость, похожая на природную неуклюжесть. Но опять-таки вначале. Когда Ксения Александровна (ее называли просто — Ксюша) начинала читать стихи или говорить о стихах, появлялась скрытая прежде душевная возникало, удивляя, некое особое изящество.
Когда стоишь ты рядом,
я богатею сердцем,
я делаюсь добрей
для всех людей на свете,
я вижу днем —
на небе синем — звезды,
мне жаль ногой
коснуться листьев желтых,
я становлюсь, как воздух,
светлее и нарядней.
А ты стоишь и смотришь,
и я совсем не знаю:
ты любишь или нет.
Жаль «ногой коснуться листьев...». Так же подходит она к лежащему на столе бумажному листу.
На столе открытый лист бумаги,
чистый, как нетронутая совесть.
Что-то запишу я в памяти моей?..
Почему-то первыми на ум идут печали.
Но проходят и уходят беды,
а в конечном счете остается
солнце, утверждающее жизнь.
Ее не надо было просить: «прочитайте новые стихи». Она сама предлагала. У нее была потребность делиться с людьми своими стихами.
Прочитает новое, добавит: «а вот еще одно», «и еще одно». Голос душевный. Просишь: «читайте, Ксюша». Не отказывает. Потом слегка опустит голову, посмотрит как-то снизу, исподлобья, как бы обращаясь: «ну что?».
Вы начинали говорить об ее стихах, а она, не дождавшись конца вашей фразы, продолжала читать и читать.
Ее непосредственность и открытость, которую часто путали с наивностью, явлена в ее стихах. Это чувствовалось и в житейском общении. Стихи были похожи на нее. Она была похожа на стихи.
Мои стихи
иль я сама
одно и то же —
только форма разная...
Несколько раз я приглашал Ксению Александровну на занятия моего семинара в Литературном институте. Слушали отменно, задавали вопросы. Некрасова на них отвечала парадоксами, вызывавшими улыбки и переглядывания. Один из студентов сказал:
— Она сказительница. Может проходить по секции фольклора.
— Вы это в упрек ей? — спрашиваю.
— Нет, она владеет секретами, которые скрыты от многих эрудированных профессионалов.
Она шла охотно на встречи со студентами. Они согревали ее. В большинстве случаев удавалось убедить ректорат, что собеседования полезны и должны быть оплачены.
После семинаров я приглашал Некрасову на обед. В ту пору еще можно было попасть в пристойный ресторан. Некрасова ела молча, медленно, молитвенно, по-крестьянски. Думая, что я скучаю, она говорила:
— Подождите, поговорим потом.
Где она обучалась таким манерам? Дома, в Донбассе? В Киргизии? В Клубе писателей, ставшем Центральным Домом литераторов? Это у нее от природы.
Вокруг нее роились легенды. Одни позабыты мной, другие недостойны внимания.
Ксения Некрасова появлялась в самых неожиданных местах: в мастерских художников, на собрании бывших политкаторжан, в консерватории, на птичьем рынке, на кладбище. Она не боялась жизненных контрастов, напротив, шла навстречу им.
Льнула к добрым людям. Обходила литературных шакалов и, несмотря на свою бедность, авторов нашумевших сберкнижек.
Не пропускай, читатель,
мимо глаз
людей, чей рысий взгляд
меж лиц, покоем осененных,
вдруг промелькнет, как острие клыка.
Она была Хлебниковым в юбке.
Вряд ли можно принять это всерьез. Но молва есть молва. У молвы свои заботы и цели.
Конечно, это могло прийти в голову окружающим, у самой же Ксении Некрасовой не было желания во что бы то ни стало походить на Хлебникова.
Не было наволочек, набитых рукописями. Не было берега Каспия, хождения в мешковине или рогоже. Была московская коммунальная нужда. Была глухота издателей, не признававших ее стихов без рифм,— мол, это всякий сумеет.
Имя Хлебникова то и дело возникало в разговоре о Некрасовой. В разговоре с Алексеевым и Яшиным, Щипачевым и Слуцким. В дневнике своем М. М. Пришвин писал, что у Ксении Некрасовой и Велимира Хлебникова «и у многих таких души сидят не на месте, как у всех людей, а сорваны и парят в красоте».
В литературном объединении «Молодая гвардия» до войны Семен Кирсанов задумал серию небольших книг стихе Михаила Кульчицкого, Бориса Слуцкого, пишущего эти строки. конечно, Ксении Некрасовой. Все мы (или почти все) подготовили рукописи (8—10 стихотворений), которые должны были войти в некую серию и которые предполагалось печатать на бумажных обрезках. Кирсанов говорил нам, что хочет попросить Тышлера и Митурича придумать формат и оформление серии. Замыслу не надо было воплотиться в жизнь. Сорвалось. Мы об этом сожалели.
В узких литературных кругах Ксения Некрасова слыла не то блаженной, не то юродивой, не то бродячей нищенкой-философом, не то несостоявшейся прорицательницей, не то городской сумасшедшей. Ни одно из этих определений не подходит. Она была человеком внутренне свободным. Природный инфантилизм был усилен в ней жизнью, условиями существования.
Способы заработать деньги были разные. Наиболее частые: с трудом выпрошенный куцый аванс, Литфонд, участие во встречах с иностранцами. Последнее требует пояснений. Привожу рассказ самой Ксении Некрасовой, поведанный мне при одной из последних бесед.
Перед войной, да и в первые годы после войны, Союз писателей налаживал литературные связи с литераторами разных стран, главным образом с теми из них, кто симпатизировал СССР или по крайней мере не высказывался против него.
В пору генсеков от литературы — Фадеева и затем Суркова — устраивались собеседования с угощением. Круг приглашенных был строго регламентирован. Ксения Некрасова не считалась ни с какими списками. Приходила, усаживалась, как равная среди равных, угощалась, задавала вопросы позаковыристей.
Ее вопросы были такого рода: верите ли вы в построение социализма вообще, в частности в одной стране, догадываетесь ли вы, что помимо официальной литературы у нас существует много талантов, которые представляют себя самих и не находят выхода?
Такого рода вопросы нарушали задуманный порядок ведения встречи и смущали ее ведущих.
Сурков вызвал к себе Некрасову и имел с ней беседу.
Сурков (делая сильный упор на «о»). Ксюша, ты знаешь, как мы обожаем тебя, помогаем тебе...
Некрасова. Что-то я не чувствую этой помощи. Книга очень давно лежит в издательстве.
Сурков. Ничего, подожди, обязательно выйдет. А сейчас я побеспокоил тебя, чтобы дружески просить, ты прости уж, не приходить сегодня на встречу с англичанами. На что они тебе сдались! Встреча эта, так сказать, рабочего свойства, так сказать, внутреннего характера.
Некрасова. Я все равно приду.
Сурков (встает, ходит по комнате). Ну можешь ты пойти навстречу просьбе старшего твоего товарища?
Некрасова. Могу. Но и Союз должен пойти мне навстречу.
Я живу без средств на жизнь.
Сурков. Уважим через Литфонд.
Некрасова. Ну когда это будет! Мне нужно сейчас.
Сурков нехотя тянется к бумажнику и, удалившись в угол, вынимает пятирублевую купюру. Некрасова берет, благодарит и уже в дверях, обернувшись, бросает:
— Все равно в следующий раз приду. Обязательно приду.
В разное время я видел ее с Николаем Глазковым, Робертом Фальком, но чаще всего со Степаном Щипачевым. Он был не только добр к Ксении Некрасовой, он отдавал много сил и времени на устройство жизни этого неприкаянного человека. Он верил в истинность ее поэзии и добивался издания первого сборника ее стихов «Ночь на баштане». Он и меня увлек своей увлеченностью. По его просьбе издательство поручило мне написать внутреннюю рецензию на рукопись книги, что я и сделал. Это же повторилось при подготовке второй ее книги, «А земля наша прекрасна!», до выхода которой Ксения Александровна не дожила.
Она ответила Степану Щипачеву стихотворением «Поэт»:
Вы прячете доброе сердце
в застегнутый наглухо
черный пиджак,—
и вдруг при взгляде на стихи
чуть розовеет бледное лицо,
так при огне просвечивает
алым
мечтательное
зимнее
окно.
Родственное внимание к Ксении Некрасовой проявляли многие взыскательные люди из среды художников, музыкантов, актеров, сумевшие увидеть в ней новое явление в нашей поэзии: нескованность канонами, душевную распахнутость, готовность номер один воспринимать «впечатления бытия» и удивляться им.
Однажды я подарил ей «Листья травы» Уитмена.
При встрече Ксения сказала:
— При первом чтении — дальний родственник. Прадед. Или прапрадед. При ближнем — близкий родственник. Любимый дядя, скажем, брат матери или что-то в этом роде.
Материал для работы она брала в окружении, в самой природе. Как скульптор, находивший в карьере свою глыбу.
Есть камни,
скалы, горы.
Они таят в себе узоры
из яркокрасочных веществ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так мастер глазом угадал
средь глыбы яшмы
каменный рисунок.
Ксения Некрасова угадывала в слове свой рисунок. И эти рисунки сейчас перед нами. Их немного, но они авторские, по- своему неповторимые — Ксении Некрасовой.
«Бумаги лист так мал»,— жаловалась она и старалась на этом малом листе уместить деревья, скалы, реки, города, даже солнце.
© Елисей Грачев.