1. Брата нашли в капусте
Родился я еще при Сталине…
Не так много и осталось в памяти.
Мог бы и не дожить до эпохи Интернета. Это если б умер, объевшись ватрушек…
Тогда еще жили традиционными семьями, как сейчас на Кавказе. Все знали, кто кому кем является, и постоянно ездили друг другу в гости. Наш клан Рекшанов, Бельцовых, Кильвейнов регулярно собирался у деда Северина и бабки Ирины, бабы-Иры, на Большом проспекте Петроградской стороны. Они жили в коммунальной квартире на углу с улицей Олега Кошевого. Дед Кильвейн, потомок голландского мастера, приглашенного еще царем-Петром, был веселый. Его ранило в 1916-м немецкой шрапнелью, а летом 1941-го пробило еще и двумя гитлеровскими осколками. Но Северин выжил – оставалось только радоваться! С бабой Ирой они постоянно украшали комнату, исходя из скудных возможностей пятидесятых годов прошлого столетия, - покупали рулоны обоев, наклеивали на стены и радовались обновлению. Баба-Ира еще мастерски готовила пироги. Этими пирогами оказывалась заставлена вся комната. Родня съезжалась пробовать. Тогда мне отрезали здоровенный кусок ватрушки. Вкус фантастический! Я ел эту ватрушку и ел. Я затем почувствовал, что начинаю умирать о того, что таинственно называлось заворотом кишок…
Но и я выжил, и теперь вспоминаю, как брата нашли в капусте. Теперь об этом смешно вспоминать, но мне именно так говорили. Я представлял овощной магазин и продавца в клеёнчатом фартуке. Тот вынимает розового, пищащего уродца из шелушащейся кучи и говорит родителям:
- Ваш мальчик? Вы его потеряли, а я нашел.
Так мне тогда казалось. А в том же году Хрущеву казалось, что ХХ съезд партии все решит. Много воды и вождей утекло.
Первые одиннадцать лет своей жизни я прошил на улице Салтыкова-Щедрина, в обыденной речи которую продолжали называть Кирочной улицей. Когда-то здесь построили лютеранскую кирху. Затем в ней работал кинотеатр «Спартак». По выходным родители давали мне десять копеек, и с кем-нибудь из приятелей я оправлялся на детский утренник смотреть кино. С двух сторон к кирхе примыкали здания бывших гимназий. Там располагались советские школы. В одной из них, в 203 школе, я проучился четыре года. Недавно узнал, что в эту школу за десять лет до меня поступил поэт Бродский.
Но до школы еще предстояла вырасти. Мы жили в большой продолговатой комнате: Родители, бабушка Альбина-Изабелла Кришьявна, в юности латышская революционерка, я и появившийся из капусты брат Саша.
Вот еще сцена. Я в комнате один. Рисую. Я любил возиться с цветными карандашами. Пароходам в «Советской энциклопедии» я пририсовывал оранжевый дым, а Сталина, помню, украсил синей бородой.
Еще прекрасно помню, как первый раз влюбился... Лет пять или шесть мне было, не больше. Я ходил в детский сад на набережной Кутузова. В доме, где находилось дошкольное учреждение, когда-то жил Пушкин, а теперь там ЗАГС. То есть детей стало меньше, но зато женятся и разводятся чаще... Мы ходили гулять в Летний сад и там собирали желуди. Навсегда впечатался в память солнечный осенний день, красно-золотые листья дубов и кленов. Первая любовь моя оказалась неразделенной. Поэтому я до сих пор отношусь к женщинам с подозрением.
Климатическая деталь. Зимы стояли морозные. По замерзшей Неве народ ходил, срезая путь. Вот отец доводит меня до поворота с Литейного проспекта на Кутузовскую набережную. Я топаю в детский сад самостоятельно, а он спускается с набережной на лед, спешит на работу.
А вот еще сюжет. В раннем детсадовском возрасте я первый раз отбился от рук. Латышская бабушка взяла меня с собой, и мы пошли на улицу Пестеля, где в большом дворе продавали молоко. Бабушка встала в очередь, а я вернулся на улицу и двинулся к Литейному проспекту. Кажется, весна была или начало осени, но не лето. По безоблачному небу катилось солнце. Было радостно. Радостно я увидел на перекрестке милиционера в сверкающих сапогах и направился к нему, не боясь машин. Да и машин-то почти не ездило – изредка проезжали грузовички. Милиционер размахивал полосатой палочкой, регулируя движение. Следующий фрагмент стерся в памяти. Я сам для себя возникаю, идущим мимо церкви. Только годы спустя я узнал, что это Спасо-Преображенский собор. Милиционер держит меня за руку, несколько испуганно переспрашивает адрес, а я гордо отвечаю: « Кирочная улица, дом двенадцать, квартира семь.”
Через пару недель мы снова пошли с бабушкой за молоком. И я снова свалил. Теперь прохожая женщина вела меня к дому. Как-то меня наказали, но как - не помню.
До сих пор мне хочется убежать. Убежать и вернуться.
И еще существенная деталь. Центральное отопление еще не внедрили, в каждой комнате коммуналок имелась печь. Приходилось запасаться дровами. Дворы старых доходных дворов заполняли ряды полениц, хранились они и в подвалах.
- Пора идти за дровами, - говорит отец, и мы начинаем собираться: топорик, веревка, фонарь.
Мы спускаемся на Кирочную улицу и поворачиваем во двор. После замерзшей улицы в подвале кажется тепло и пахнет сырыми опилками. Отец находит нашу поленницу и светит фонариком. Отец же связывает дрова и с трудом забрасывает вязанку за спину. У него радикулит, он повредил спину на флоте. В восемнадцать его призвали на флот. Тогда же и война началась. Воевал он на Северном флоте, затем на Дальнем Востоке воевал с Японией. А мама пережила блокаду. А ее мама, моя бабушка умерла от голода.
Всю жизнь я ем, а от еды в памяти почти ничего не осталось. Вот, вспомнил бабушкину ватрушку. И еще вспоминаю, как отец делает бутерброды и режет их на маленькие кусочки.
- Это солдаты, - говорит он.
Почему-то солдат я ем с большим успехом…
Продолжение тут
- Спасибо, что дочитали до конца! Если тебе, читатель, нравится, жми палец вверх, делись с друзьями и подписывайся на мой канал!