С виду ничего особенного — обычная железная кровать, старый хлам, найденный на свалке за городом и кое-как приведенный в порядок. Спать можно было вполне.
Эмилио помнил очень хорошо, как они тащили ее домой: он шагал впереди с изголовьем на плечах и время от времени останавливался, чтобы подождать Памелу, которая далеко отстала от него, волоча за собой, как борону, остальную часть кровати. Солнце садилось и казалось, будто женщина вспахивает горизонт.
Дома Памела обдала это старое ржавое железо кипятком и несколько суток продержала на воздухе. Так обычно поступали женщины, когда хотели избавиться от клопов, но в этой кровати никаких клопов не было, просто Памела пыталась смыть воспоминание о том, как она появилась у них. Странная надежда, словно действительно можно было забыть, как они вдвоем откопали ее в куче мусора. Даже когда они ложились спать, и Памела была очень нежна, Эмилио все еще думал о том, как жена на закате тащила за собой кровать на границе неба и земли.
Памела повесила над изголовьем изображение мадонны и украсила картину двумя восковыми розами.
— У нас теперь так мило, верно? — сказала она растроганно.— Почему ты не отвечаешь, Эмилио?
С годами мало что изменилось в этой комнате, стены так и стояли без обоев, и хотя Памела белила их перед праздниками, они выглядели сильно закопченными. Над изголовьем кровати висела, как и тогда, картина, изображавшая мадонну, только розы потеряли окраску и стали восково-бледными.
Эмилио не спалось.
Между ним и Памелой лежал их младший ребенок, а два старших сына спали прямо на полу. Памелу не разбудил даже большой ливень, и выглядела она такой же бледной, как и тогда, когда истекала кровью в этой же кровати, потому что не хотела иметь четвертого ребенка.
Да-да, тогда у нее было такое же бледное лицо, и она говорила:
— Эмилио. Поищи в ящике чистую простыню и принеси мне.
Но вскоре и эта простыня стала светло-красной. Памела угасала, словно догорающая лампада.
— Эмилио, я не чувствую своего тела, точно меня и нет больше. Только душа еще есть. И мне легко и хорошо. Теперь я точно знаю, как умирают.
А Эмилио плакал, как ребенок.
— Это совсем не так страшно, как мне казалось,— утешала Памела, но ее слова были едва слышны.
А позже она рассказывала, что ясно помнит все случившееся той ночью.
Сейчас дождь лил, не переставая, то яростно, то слабее. Но Эмилио казалось, что сильнее всего льет именно над их тесной каморкой. Он поднялся с постели и в одном нижнем белье пошел опростать банку, наполненную до краев дождевой водой. Он выплеснул воду тут же у самого порога в грязь и, дрожа от холода, торопливо вернулся в комнату и поставил жестянку на прежнее место, там, где протекал потолок.
Ребенок сполз со своего места и лежал поперек кровати. Эмилио осторожно сел на ее край. Ему непереносимо хотелось курить. Не зажигая света, он пытался нащупать рукой сигарету и с шумом обронил алюминиевую миску. Никто не проснулся.
Эмилио думал: ведь я не пью, как другие, но разве я живу лучше? Однажды, давным-давно, когда по пьянке он наделал много глупостей, проснувшись, он увидел, что жена сидит и старательно пришивает к пиджаку мужа оторвавшийся в ночных приключениях рукав. Эмилио, не сводя глаз, смотрел, как Памела перекусывает нитку. Он ждал упреков и готовился ответить: «Всем ведь не хватит места в раю!»
Будь у него другая жена, он получил бы колотушек, но Памела даже не посчитала нужным взглянуть в его сторону, сказала только:
— Пей кофе!
Когда Эмилио сел за стол, Памела подошла и снисходительно смотрела, как муж потягивает кофе из чашки.
— Не смотри так, — горестно сказал Эмилио. — Я больше не буду.
— Я знаю,— кивнула Памела,— я знаю, что ты больше не будешь пить.
Но жизнь от этого не стала лучше — Эмилио никак не мог заставить реку течь в гору. И теперь, ложась вечером в постель, Эмилио сказал жене, что завтра у них на заводе начинается забастовка.
Памела поднялась в отчаянии.
— Опять! Что же это?!
— Ничего,— сказал Эмилио.
Памела снова опустилась на подушку. Эмилио курил, и это раздражало ее еще больше.
— А ты?..— спросила она, сдерживая злость.— Эмилио, что же ты молчишь?
— Что я могу сказать?— спросил он, откашливаясь.
— Значит, дети для тебя ничего не значат! Ты совсем не думаешь, что будет с нами!
— Не кричи,— сказал Эмилио.
— Я не кричу.
И Памела безудержно зарыдала, а когда она снова смогла говорить, начались упреки. Она выложила все, все, что за эти годы их жизни было хотя бы немножечко неладно.
— Ну, будет, будет... — бормотал Эмилио.— Я ведь ничего еще не решил окончательно.
И Памела поняла, что Эмилио прежде всего думает о них — о своих детях и жене. Она еще некоторое время плакала, потом утихла и заснула, и даже дыхания ее не было слышно, поэтому-то Эмилио и вспомнилась та ночь, когда Памела истекала кровью.
Малыш беспокойно зашевелился, и Эмилио еще отодвинулся, чтобы освободить ему место.
Кто посмеет упрекнуть Эмилио, если он не присоединится к бастующим? У него дети. Но жизнь не спортивное состязание, за которым можно следить со стороны, и вдруг его взяла досада на жену.
Банка снова наполнилась до краев, и Эмилио встал с постели выплеснуть воду за дверь.
Уже начинало светать, но дождь еще лил. А что делают в эту мокрую ночь птицы? С потолка срывались капли и, сливаясь, струйками текли по полу к постели мальчишек. Эмилио отыскал тряпку и вытер лужу. Затем он сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и улегся в постель.
Проклятая рухлядь! Именно здесь человека одолевают самые недостойные сомнения и самые тяжкие заботы о хлебе насущном.
Утром Эмилио обнаружил, что он все-таки немного поспал. Он проснулся не сам, его разбудила Памела. Жена стояла посреди комнаты, держа в зубах шпильки, и свертывала волосы жгутом на затылке.
— Вставай! Остальные, наверно, уже собрались. Еще подумают, что ты штрейкбрехер, — сказала она. Пока Эмилио натягивал штаны, Памела поставила еду на стол.
— Ночью, кажется, шел сильный дождь,— сказала Памела.— А я и не слыхала.
— Ты крепко спала.
— Да. Я очень устала.
— Я заснул только под утро,— сказал Эмилио.
— Я догадалась, потому что ты проспал,— кивнула Памела.
Нет! Их жизнь не свернула с прямого пути. Памела всегда понимала все правильно. Только ночью почему-то приходят в голову всякие жалкие мыслишки. Проклятое ложе! Старая рухлядь!
Взявшись за дверную ручку, Эмилио оглянулся перед уходом. Памела приводила в порядок постель. Она казалась еще совсем молодой и сильной. И Эмилио шагнул за дверь, унося в памяти ее округлые руки, взбивавшие подушку.