Небольшое эссе о злободневном.
Постоянная фраза из рубрики «Меня часто спрашивают». Дескать, почему философы так сложно пишут?
И в самом деле, очень распространен стереотип, что главным отличием философии является некое ненужное переусложнение, а, следовательно, суть философа в том, чтобы говорить с умным видом о простых вещах сложно, пересаливая все терминологией. Это нелепое представление ожидаемо в ситуации, когда каждый второй знает о философии только посредством очередного «Рабиновича, который напел ему Шаляпина». При этом если среди студентов еще встречаются открытые умы, то среди преподавателей других специальностей – только хронически инфицированные предубеждением.
Люди, которые действительно читали философские тексты (а это едва ли не единственный способ вкусить философии), знают, что ключевое отличие философского текста не в сложном языке, а в сложности иного рода. Философский текст – это иная перспектива, требующая другой (не привычной) техники чтения. Отступить от привычного – сложно, но поэтому никакой другой сложности и не надо. Это не просто другой взгляд на вещи («я вижу так, а ты эдак»), такого добра полно в любой литературе. Это другая оптика, иная перспектива: есть взгляд с лупой, а есть с высоты птичьего полета, есть ракурс с точки зрения Вечности или с точки зрения Фонарного переулка.
Однако по-другому никак, ведь философы не говорят банальности. И язык же может быть какой угодно: научный или поэтический, свой собственный или заимствованный, простой как катехизис с рублеными фразами или витиеватый будто контракт с дьяволом с обилием уточнений. Попытка прочно опереться на терминологию, заручиться у нее некими гарантиями (дескать, терминология скажет больше, чем я) – это, кстати говоря, привычка научного сознания и наукообразных текстов. Просто потому, что элиминация субъекта была программной задачей для науки на протяжении нескольких столетий.
Сложность языка, терминологии в философском тексте обусловлена только двумя факторами. Первый – тот самый субъект, что пишет. Особенности биографии и склада мышления неизменно сказываются на тексте. Так, например, про Гегеля в Германии шутят, что в немецком языке есть столько-то диалектов плюс язык Гегеля. Или Хайдеггер, который всегда оставался верен своему местечковому диалекту. Некоторые авторы в самом деле неудобочитаемы просто потому, что их опыт или характер непонятны читателю.
Второй фактор – это соответствие языка изложения самому предмету речи. Все тот же Гегель заметил, что отнюдь не всякая истина может быть проиллюстрирована анекдотом, случаем из жизни. Иными словами, упрощать там, где нужно упрощать и усложнять, там, где нужно усложнять. Сложность слога или терминологии оправдана только как необходимость говорить на высоком уровне абстракции, или при высоком риске ошибки (misunderstanding), или с высокой степенью детализации. Однако не секрет, что всегда найдутся любители «пищеварительной философии», т.е. такого рода мысли, что разжевывает и делает перевариваемой любую истину. Они не всегда редукционисты, но их типичные призывы весьма узнаваемы: это должно быть просто и понятно, это должно приносить пользу (в народном хозяйстве), это должно нести успокоение и гармонию. Вообще это очень необычный запрос, если разобраться: как думать так, чтобы результаты были теми же как если вообще не думал.
Кстати, именно в силу этого философия – это всегда борьба с языком. Тут дело в том, что наш повседневный язык – очень хорошая оптика для привычного или человекоразмерного, но поэтому крайне неудовлетворительная для редкого, уникального, сложного, эксцессивного. Эта привычность встроена в язык, но мы-то переживаем ее как принадлежащую миру. Что собственно очень часто и сбивает наше мышление.
Приведу известный пример. Представим себе людей (или других разумных существ с цветным объемным зрением и способностью к речи), которые сформировались в среде, где цвет и форма жестко связаны: круглые формы обязательно красные, а зеленые – квадратные. Скорее всего, в их языке «быть круглым» и «быть красным» будет обозначаться одним и тем же словом. Что же будет, когда эти существа откроют новые территории (где нет такой корреляции) или овладеют орудийной деятельностью (смогут сделать из квадратной формы круглую)? До установления разделения цвета и формы в языке первых не консервативных наблюдателей возникнет явный диссонанс: «я вижу красное, которое в каком-то смысле зеленое» (или например, «существуют квадратные объекты, имеющие свойства круглого»). Философия очень часто оказывается сферой, где люди пытаются видеть и говорить о «кругло-квадратных вещах».
Однако у этого примера есть одно важное ограничение. При наличии реально наблюдаемых фактов произвести изменения в языке, увидеть то, что не вписывается в систему намного легче, чем с нематериальными явлениями и понятиями. Все, что мы можем понять о таких вещах как мысль, время, отношение и т.п. - все это мы берем из все того же обыденного языка. Языка, который работает в очень грубом приближении. Что в простых случаях – допустимое и удобное упрощение, то в других случаях может привести к ошибке. Поэтому там, где не работает прямое указание (остенсивное определение), там работает метафора. Собственно привычные и не осознаваемые нами метафоры и становятся тем, с чем философия пытается бороться – конечно же, чтобы превзойти, а не уничтожить.
Например, язык чаще всего говорит о сознании, мысли как о вещах (буквально как об объектах, которые помещаются в контейнеры слов). Для несложной коммуникации сойдет, но для понимания сути – подобная предпосылка изначально ошибочна. Начиная с проблемы локализации и заканчивая рекурсивной структурой, сознание подкидывает нам такие феномены, аналогов которым нет в мире вещей. Некоторые сравнения дают небольшой сдвиг в понимании (например, зеркало), но постройте на них теорию и получите доктринальный маразм, возводящий случай или тридесятое свойство в разряд сущности (привет теории отражения). Или, например слова представляются в метафорическом плане как емкости с содержанием, однако такой взгляд скорее усложняет понимание прагматики речи и возможность интерпретации.
Философия вырабатывает свой язык именно потому что обыденный язык ведет не туда или не работает в определенных случаях. В этом смысле философия – проблемное сознание. Нет проблемы – можно и не думать «как работает ум и язык?». А когда есть? Эти случаи не всегда исключения, но всегда что-то проблемное или даже клиническое. Поэтому философа часто сравнивают с врачом. Здоровому человеку не нужно знать как работает его пищеварение, но когда с ним проблемы, то начинаются усложнения. Уже становится нужным знание устройства органов, продуктов и их свойств и т.д. и т.п.
ХХ век в этом плане наряду с лингвистическим поворотом открыл небезобидность языковых ошибок. Пример Уорфа (пустые баки с бензином из-за надписи воспринимаются как безопасные), многочисленные примеры из психотерапии и экзистенциализма (когда люди заигрываются в определенные означающие, предопределяя тем свою судьбу) и многие другие случаи показывают, что язык сам по себе выступает не только как носитель мудрости, но и как безразличный к индивидуальным чаяниям механизм.
Научиться читать – это ведь не только овладеть навыком к расшифровке языковых сообщений, это еще и научиться понимать. Можно прожить и без понимания, но как-то это невесело. И, пожалуй, это самое точное слово. Еще раз отмечу: научиться видеть через текст – это трудная задача, но без нее нет философии. Может быть, поэтому призывы "будь проще" у меня вызывают только скептическое пожимание плечами. Подразумевается, что амебообразное состояние - путь к счастью. Вот только счастье мне пообещает кто угодно (от рекламной подтирки до этического трактата), а вот что за мотив или желание стоит за этим обещанием - тут уже большая разница.
Философ (а это может быть кто угодно) ставит задачу перед своим языком. Поэтому, кстати, рациональные поэты очень близки к философу и по складу ума, и по этосу. Задачи же у философов могут быть самые разные. В любом случае, повторю еще одну свою идею о философии. Философия учит дерзости. Поэтому мне и интересны дерзкие, невозможные задачи. Каким-то странным образом, еще в подростковый период я ощутил, что в мысли нужна сложность. Противоречия, опосредования, нюансы и детали – это и есть то, для чего вообще стоит мыслить. Упрощать тоже необходимо, но это нужно делать в жизни, в практическом ключе – сделать, выбрать, решиться, отсечь ненужное, выделить главное. И до сих пор я уверен, что сложная, полная нюансов картина в уме – это шаг к ясности, а ясность – ключ к простоте деяния. Это, можно сказать, мое credo.