Вьюга стучалась в окно, выла под дверью, металась по дороге, засыпая снегом следы уходящего дня. В доме было тепло, не ухожено и неуютно. На столе в тарелке лежала холодная картошка и два полу засохших куска хлеба. Из немытых гранёных стаканов мутными глазами поглядывала засуха.
- Пойду за водочкой схожу, тебе ведь, дармоеду, в долг не дадут,- недовольно пробурчала мать, обувая старые подшитые валенки.
- А ты и рада попрекнуть меня куском хлеба. Я же не просился у тебя на свет, сама родила,- процедил я, бросив ей в лицо колючий холодный взгляд.
Она поёжилась и, надев старую поношенную куртку, нахлобучила рыжую облезлую лисью шапку, и вышла на улицу.
Я уставился в окно, в которое сквозь белёсую тьму, вползла скука и, обвив мои ноги, улеглась подле, преданно глядя в глаза.«Господи, какая тоска!» подумал я. Висевшие на стене часы, чавкая, жевали время, выплёвывая минуты как вишнёвые косточки. Вскоре, широко распахнув двери, из темноты вывалилась мать, притащив с собой порцию студёного воздуха и бутылку водки. Она стряхнула с шапки белую накипь снега, веником смела снег с валенок и прошла в кухню.
- Ох, и дует! Еле дошла. Темнеет рано. Вечер на дворе, а уже темно как ночью. Ну что, сынок, давай выпьем по маленькой,- предложила она, разливая водку по стаканам.
Мы, молча, выпили. Она, поморщившись, подошла к ржавой раковине и подставила стакан под струю мутной ржавой воды. Глянув на воду, она с отвращением скривила рот и, разочарованно произнесла:
- Ну что это за вода! Глядеть противно, не то, что внутрь принимать.
Она вылила воду, поправила тёмные волосы и потащила своё полное тело к старому столику, на котором стояли вёдра.
- Давай я за водой схожу,- предложил я.
- Сходи, сынок, а то пить хочется.
Я быстро оделся и выскочил на улицу. Колонка находилась в ста метрах от дома. Возле неё горбился лёд, поблёскивая ледяным немигающим глазом, норовя свалить кого-нибудь с ног. Вьюга, смеясь, вырывала из рук ведро, спутывала ноги снежными верёвками и, заглянув в глаза, плевалась снегом. Я доплёлся до колонки, налил ведро воды и, поскользнувшись, чуть было не упал, но удержал равновесие. Громко выплюнув ядрёный мат, я пошёл домой, разрывая телом колючую простынь снега.
Я вошёл в дом, поставил на пол ведро и стал, пританцовывая дуть на замёрзшие руки.
- Только в такую погоду за водой ходить,- недовольно пробурчал я.
Я снял куртку и, повесив её на гвоздь, понёс ведро на кухню. Мать сидела на стуле, положив голову на стол. Её ночь качалась на сомкнутых ресницах.
- Ты что мать, уснула за столом? Кровати нет что ли!- воскликнул я, поставив ведро.
Я подошёл к ней и стал трясти её за плечи. Она молча сидела, витая в холодных снах, куда заманила её зелёная звезда.
- Мам, ты что, умерла что ли?- растеряно, спросил я.
Тишина вползла в мои уши и стала бить в набат. Я заметался по дому, не зная, что мне делать. «Может скорую помощь вызвать? Приедут, увезут в морг. Похороны, а денег нет. Пенсия через неделю. Хорошо, что я посоветовал матери, чтобы пенсию ей переводили на банковскую карту, снять можно. Только бы пенсии дождаться. Вон писали, что муж за умершую жену пенсию получал, потом вроде правда открылась, но это потом. А что если мать вывести за посёлок, да в сугробе оставить, вроде как пошла за водочкой, да заблудилась, вон вьюга какая, и я тут ни при чём, а до весны, пока её искать будут, я её пенсию получать буду», подумал я, лихорадочно вытаскивая из души оправдания, как мелкие фальшивые монеты. «На санках не увезти, дорога занесена, будет падать, а я её на покрывало положу», подумал я, остановившись взглядом на старом выцветшем покрывале.
Я взял мать под руки, положил на пол, обул её полные ноги в валенки, надел на неё куртку, положил в карман её лисью шапку и потащил на улицу. Вытащив её на улицу, я положил её на крыльцо и вернулся в дом за покрывалом. Тихий стон, просочившись сквозь неплотно закрытые двери, застрял в моих ушах. Я кинулся на улицу. Мать лежала, закрыв глаза, а вьюга, запустив пальцы в волосы, ворошила их, пересыпая снегом. Я на всякий случай пощупал пульс, послушал дыхание и, убедившись в их отсутствии, расстелил покрывало и покатил мать как бревно на его середину, затем надел шапку ей на голову и, глянув на её руки, вернулся за рукавицами. Принеся рукавицы, я стал одевать их ей на руки.
Мне показалось, что тело матери вздрогнуло, глаза открылись, и в их серой мути закачался падающий снег. Я оторопел. Холод вполз в моё нутро, вытащив страх. Я нагнулся и стал всматриваться в её глаза. Они были закрыты, спрятав под отяжелевшими веками ледяную тоску. Я облегчённо вздохнул и потащил покрывало.
Покрывало выползло из-под тела матери и, освободившись от тяжести, металось у меня в руках, готовое сбежать, за убегающим смехом белокурой вьюги. Я вернулся в дом, бросил покрывало у порога и спешно вышел во двор. «Так дотащу, тут не так уж и далеко», подумал я и, надев ей шапку на голову, взял мать под руки, и потащил её по забелённой дороге, покрытой взбитыми сливками серебристого снега. Шапка то и дело сваливалась с её головы, и я её постоянно надевал ей на голову, потом выругался и сунул её в карман.
Я останавливался, чтобы перевести дух, потом шёл, волоча мать по дороге как тяжёлый мешок с солью. День потерялся в снежных вихрях, сгинул в безлюдной колючей темноте. Края дороги сомкнулись. Земля ушла в небо. Я глянул в пропитанную снегом высь и заплакал. Устав, я сел на снег, глядя на неподвижное тело матери. Немного посидев, я поднялся и свернул вправо. Провалившись в снег, я пополз как червь, оставляя за собой борозду. Я остановился, похлопал снег вокруг себя руками и яростно стал протаптывать ногами снежную яму.
«Эх, лопату бы», подумал я, судорожно вгрызаясь в снег онемевшими от холода пальцами. Время от времени я согревал их дыханием и снова как крот, рыл опостылевший снег. Вьюга, посмеиваясь надо мной, махала над головой белой рубахой, как ведьма, прыгая, кружась в бешеном танце. Вырыв в снегу достаточно глубокую яму, я пополз обратно и, взяв под руки мать, потащил её в яму. Свалив в яму, я надел на неё шапку и стал засыпать снегом. Вьюга, помогая мне, бросала снег на остывающее тело матери, на её невысказанную обиду, на её невыплаканные слёзы, покрывая их белым холодным саваном.
Когда края ямы захлестнула набежавшая снежная волна, и они наконец-то исчезли, я поглядел по сторонам. Справа еле угадывалась тёмная стена леса. Я пошёл влево, задыхаясь от слёз и щемящей боли, потом повернул. Ветер толкнул меня в спину, холодно шипя мне на ухо:
- Что, зарыл свою мамашу? До весны не найдут! Теперь ты за неё пенсию получать будешь. Ай да молодец! До чего додумался!
«Да где же эта чёртова дорога!» подумал я, упав в колючую пену снега. Я шёл почти на ощупь, как слепой. Наконец я увидел бледный свет фонаря, равнодушно глядевший вниз сквозь белые брызги летящего из темноты снега. «Ну, наконец-то я почти дома», с облегчением подумал я.
Пройдя ещё немного, я разглядел до боли знакомые очертания и поспешил в манящий теплом дом. Войдя, я сбросил куртку и, не разуваясь, подошёл к столу. Начатая бутылка водки, поблёскивая зелёным безумством, призывала отпить её содержимое и забыть обо всём хотя бы на время. Я налил пол стакана и залпом выпил. Вьюга поглядела в замёрзшее окно и, взвизгнув, помчалась по дороге, искать обронённую нечаянно в снег, печаль моей матери.
Я подошёл к окну и посмотрел в темноту. Я увидел вьюгу с лицом луны. Она, усмехнувшись, осыпала меня ледяной тревогой. Душа раскололась как орех, из которого выполз червь раскаяния, и пополз, вгрызаясь в замёрзшее яблоко моей совести. Мне показалась, что не вьюга плачет у двери, это плач моей матери пришёл по слезам к моей грешной душе.
Я через горлышко, залпом, допил остатки водки, занюхал зачерствевшим куском хлеба, и повлажневшими глазами обвёл кухню. «Что изменится до весны? Ничего. Хорошая баба за меня не пойдёт, а плохая мне не нужна. А может ну её, эту водку! Устроюсь к Семёновичу на лесопилку, может, и жизнь наладится. Надо бы мать назад домой вернуть. Лопату только с собой возьму», подумал я, и поспешил на улицу. В сенях я нашёл лопату и вышел во двор. Вьюга одобрительно захлопала в ладоши и, всхлипнув, обняла меня колючим холодом.
Я шёл по засыпанной снегом дороге, еле угадывая её белёсую сгорбленную спину. «Кажется, здесь надо свернуть», подумал я, проваливаясь в снег, давя его как налетевшее полчище саранчи, заполонившее всю округу. Я остановился и, увидев тёмную полоску леса, вонзил лопату в мякоть снега. Я копал, останавливался и снова копал. «Да где же я зарыл мать? Кажется здесь. Вот чёрт, никак не могу найти то место», раздражённо думал я.
Время потерялось в колючей кричащей тишине. Вьюга висла на моих плечах как падшая девица и, хохотнув, бежала, сшивая белыми нитками разорванную простынь снега. Я перестал чувствовать руки и ноги, щипание озверевшего ветра. Наконец лопата упёрлась во что-то твёрдое.
- Мама!- радостно закричал я и, бросив лопату, стал руками ожесточённо разгребать снег, как пёс, который нашёл спрятанную кость.
Я освободил её тело от снега и, расплакавшись, совсем обессилев, упал ей на грудь.
- Прости меня мама, прости,- шептал я.- Скоро мы будем дома. Я тебя не брошу. Сейчас мы пойдём домой.
Я с облегчением вздохнул. Глаза мои закрылись, и я поплыл из холода в тепло, забрав с собой свои грехи и раскаяние. Вьюга с лицом луны, метнулась ко мне и, поцеловав в холодную щёку, стала засыпать меня серебром щедрого на снег декабря.