Белокурая девушка фельдшер тоже сняла суконное пальто и осталась в белом халате, туго перетянутом в узкой талии. Она смерила бабке температуру, пощупала пульс. Вопросительно глянув на председателя, негромко сказала:
— Придется свезти в больницу, сделать анализы. Думаю, у бабушки сильное давление.
Тугдэм по-бурятски перевел ее слова бабке. Дыма решительно запротестовала:
— Чего хлопотать? Лечи меня не лечи, толку не будет. Износилось тело, срок вышел. Лучше расстанусь с этим светом дома, в своей постели.
Сколько бабку ни уговаривали, что в больнице ей помогут врачи. Дыма слушать не хотела. Тогда Тугдэм предложил дать телеграмму Олзобою: из Москвы самолетом до Читы можно за сутки долететь. Бабка и тут не согласилась:
— Не отрывайте моего сына от учения. Раз выехал за наукой, пускай не пятится назад. Да и расходы на дорогу большие, машинами от чугунки по степи добираться. До лета мне, видно, не дотянуть. Приедет, скажете: о бабке, мол, не печалься, она прожила, сколько ей было отпущено. Ну, а насчет Олзобоя... он уже стал мужчиной и сам найдет дорсту дальше. И то сказать, не один остается.
Видя, что бабка может рассердиться, с нею согласились. Разговор перешел на прошедший праздник Октября, на то, что в улусе расширяют молочный пункт и привозят новый сепаратор. Понемногу все развеселились, и бабка несколько раз улыбнулась, шутила. Вместе с гостями выпила чаю. Надевая кожаное пальто, Тугдэм обещал заехать денька через три и, если к тому времени Дыма не поправится, привезти из аймачной больницы «большого доктора». Русскую фельдшерицу председатель хотел оставить возле больной. Бабка в третий раз обратилась к нему с просьбой:
— Помирать ведь я еще не собираюсь. Какая у меня болезнь? Чего ж бедное дитя будет сидеть возле моей кровати, как на аркане? Везите девку обратно, везите. Небось, тоже отца и мать имеет.
Так и настояла на своем.
Больше ни председатель, ни молоденькая фельдшерица не увидали бабку Дыму в живых. Как она ни бодрилась, как ни хорохорилась, силы с каждым днем все заметнее оставляли ее маленькое старческое тело: так гаснет тлеющий уголек.
В последние месяцы она словно совсем забыла о божнице, о бурханах, не подливала в лампадку масла, и когда ей напомнили, виновато и добродушно махнула рукой: «Забываю. Некогда все. Видно, Олзобой и его друзья негодники заморочили-таки мне голову...» Не постриглась Дыма и в сан Шабгансы, как это сделала мать Дугшана, престарелая Удбэл, не захотела читать тысячу молитв и не вызвала ламу, чтобы отпустил грехи...
Угасла она тихо и незаметно.
Хоронили старую Дыму всем улусом по-новому обычаю, теперь уже укоренившемуся у амидхашинцев. В верховье пади Шэнэсэтэ у одинокой сопки образовалось кладбище, на котором все больше появлялось холмиков. По дороге за гробом люди вспоминали добрый нрав старой Дымы, ее трудолюбие, меткую речь, сдобренную юмором, и мудрую ясность ума, сохранившуюся до последнего дня.
Эпилог
Летним полднем со станции железной дороги в улус Амидхаши ехала грузовая машина. Не доезжая до центральной усадьбы, она остановилась, из кузова легко спрыгнул Олзобой и, кивнув шоферу Халзану, высунувшемуся из кабины, сказал: «Чемодан мой завези в юрту Дугшана. Ладно?» Грузовик укатил, швырнув в Олзобоя пыльный заряд.
За год, проведенный в Московском университете, Олзобой переменился только внешне. Он был в синем костюме городского покроя, с галстуком, на руке блестели часы. Легко ступая новыми черными туфлями, он целиной направился в узкую падь Шэнэсэтэ к подножию круглой сопки, издали похожей на бритую голову. За молоденькими осинами, росшими по дну пади, открылось кладбище, прозванное кем-то «амидхашинской артелью».
Погруженный в невеселые думы, Олзобой медленно шел в гору. Теплый ветерок овевал его лицо. Высоко над головой застыли редкие белые облака. Две утки низко протянули над лесом.
Внезапно Олзобой чуть не наступил на валявшийся в траве желтоватый человеческий череп, из пустых глазниц которого росла трава. Он слегка содрогнулся, охваченный странным ощущением, похожим и на любопытство и на страх.
Вот ему стали попадаться невысокие шесты, с привязанными длинными лоскутами материи, некогда красной, белой, а теперь загрязнившейся. Развеваемые ветерком, они, казалось, напоминали о бренности жизни превращающей все в прах и тлен. То там, то здесь в глаза бросались черновато-серые подгнившие гробы, оставленные прямо на земле: здесь обряд был совершен по-старому.
Но все чаще встречались осевшие холмики — современные могилы. Фанерные таблички объясняли, кто где похоронен. Среди них Олзобой не нашел имени бабушки. Несколько в стороне виднелась новая ограда из зеленого штакетника. Внутри стоял скромный деревянный памятник в виде плиты, на прибитой к нему алюминиевой пластинке было выбито: «Дылгырова Дыма. 1875—1954 гг». Глаза Олзобоя вдруг затуманились, слезы мешали смотреть.
Вот где лежит дряхлая мать, вынянчившая его на своей спине. Никогда уже она не будет с ним вместе. Олзобой теперь остался один, как забытый кол среди пустыря разобранного стойбища. Не отрывая взгляда от могильного холмика, он живо представил себе согнутую фигуру бабки, ее дряблое лицо в лучистых морщинках, слезящиеся глаза, услышал заботливые слова, сказанные ею на прощание: «Обо мне не беспокойся, еще не перешла на чужие руки... Изведай, что положено людским сынам».
Долго еще стоял Олзобой над могилой. Горько, пусто было на душе; грудь, словно камнем придавало. Вдруг залился поднявшийся в небо жаворонок. Олзобой как-то безразлично поднял голову, стараясь отыскать птицу. Сочно в лучах яркого солнца серебрились стволы ближних осин, трепетала листва. За ними выступали голубовато-серые глыбы дальней каменистой сопки. Бледно-розовыми головками цвел по подножию горный лук. Пролетела жёлтая бабочка. Все вокруг дышало жизнью, говорило о вечности, прекрасной и милой сердцу.
Новый звук, фырканье коня, коснулся слуха Олзобоя. Он посмотрел влево и увидел всадника, медленно поднимавшегося по склону в гору. Кто это? Олзобой напряг зрение, и сердце его радостно забилось. Это же едет тетя Дулма. Нет, какой же он, Олзобой, сирота? Он совсем не одинок на этом свете. У него есть близкий человек — молодая мать.