Сидя в хойморе, Дугшан вдевал сыромятные уши в хомут. Рядом с ним лежало кривое шило, во рту он держал просмоленную дратву с всученным на концах конским волосом. В разговор Дугшан не вмешивался, но прислушивался очень внимательно: видимо, близко принимал к сердцу судьбу «пасынка».
— Поехал,— сказал Насато, вставая.— Нынче в клуб картину новую привезут.
Он надел кожаные перчатки с раструбами, вышел из юрты. Оставшимся было слышно, как во дворе заурчал, зафыркал красный блестящий мотоцикл Насато, затем рванул и понесся, будто сорвавшийся с места шмель.
В юрте установилась обычная тишина, тоненько пел чайник на плите. Бабка достала с черного ящика для седел овчинную шубу, кряхтя надела, сверху подпоясалась синим кушаком, чтобы потеплее было, плотно насунула на сморщенный лоб нарядный барашковый малахай.
Дулма глянула на нее вопросительно.
— Снова поеду председателя упрашивать,— ответила Дыма.— Нельзя же дитя бросать без подмоги в дальней стороне.
Во дворе она оседлала смирного мерина. Мерин лениво покосился на нее выпуклым фиолетовым глазом, словно спрашивал: «Никак не угомонишься, хозяйка? Немолодые мы с тобой. Сидела бы в теплой юрте, да и я сенца бы пожевал». Бабка Дыма, охая, кривясь, взгромоздилась верхом. «Но... Пошел, варнак ленивый»,— подхлестнула коня чумбуром под брюхо и тихонько зарысила.
Хотя уже было второе ноября, земля лежала сухая и черная. Степь, вылизанная студеным осенним ветром, покрытая жухлой могильной травой, выглядела голо, неприветливо. Медленно махая крыльями, низко пролетел ворон. Далеко справа по берегу серой, словно старое олово, реки шел грузовик. Было видно, как из-под его колес вырывались крутые облака пыли и остервенело крутились над увалами, буераками. Бурые, гладкие, как печень, валуны у подножия сопки отражали холодный блеск маленького тусклого солнца. Низкорослые кустарники карагана раскачивались в разные стороны и, будто драчливые мальчишки в коротких темных шубах, враждуя, стегали друг друга.
Поглядывая по сторонам, бабка Дыма неторопливо рысила по дороге, то и дело, сплевывая желтый сок жеваного табака. Ее большие унты тихонько в лад стукались о плотные дуробши — широкие кожаные крылья седла, защищающие бока мерина от ударов железных стремян. Ветер резал ее морщинистое лицо, выжимая слезы из старческих глаз, пробирался сквозь шубу; бабка Дыма неторопливо и упорно приближалась к своей цели.
За сопкой показались юрты, рубленые избы, выцветший флаг над правлением.
...Четыре дня спустя с почты в Москву на имя Болода Дагбажалсанова был отправлен перевод в тысячу рублей.
То ли бабку продуло в этот студеный, ветреный ноябрьский день, то ли вообще пришел срок ее жизни на земле, но после поездки за деньгами для сына старая Дыма занемогла и свалилась.
— Верно, я внутренности растрясла,— по-своему истолковала она свой недуг.— Давно на коня не садилась.
Бабка надеялась, что, как всегда, отлежится денька два-три и вновь встанет на ноги. Прошла неделя, ее дряхлое тельце по-прежнему оставалось прикованным к старенькой кровати. Ум работал ясно, отчетливо, и только совсем не было мочи: даже руку не могла поднять. На веки легла двойная складка, глаза провалились, однако по привычке заботливо шарили по юрте, подмечали неполадки.
— В пологий котел воды налей,— поучала она еще молодую, по ее понятием, и оттого неопытную Дулму.— Не то будешь молоко кипятить, ко дну прилипнет. Зеленый чайник на пламя не ставь, прогорит.
Дулма неприметно улыбалась и, чтобы не расстраивать бабку, делала все, как она велела.
Но, странное дело, к личному добру Дыма проявила удивительное равнодушие. Так, она велела достать из сундука свою праздничную барашковую шубу, крытую черным бархатом, и закутала ею ноги. Это вызвало сильную тревогу у Дулмы. Никогда еще такого не случалось с бережливой бабкой.
Спала Дыма урывками, мало, и в голове ее бесконечной вереницей текли мысли, воспоминания. Она видела себя маленькой бритоголовой девочкой в овчинных штанах, в козьей шубке, беззаботно бегающей наперегонки с кудлатой собакой. С шести лет она уже самостоятельно ездила на коне, а в девять стала пасти стадо. Школы у них не было ни в улусе, ни в аймаке, да и кому бы взбрело в голову послать девочку учиться? Дыме исполнилось шестнадцать лет, когда у них в пади появился батрак зайсана, плечистый, здоровый Талсан. Калым он за нее дал скудный: бычка и трех овец — то, что положено давать за дочку небогатого бурята. Так они зажили своей юртой.
Потом где-то далеко на западе русские мужики прогнали своего белого царя, и в Агинской степи появились новые слова «переворот», «большаки». Понимала ли Дыма, что произошло? Ламы, тайши, богачи говорили, что новая власть от дьявола, но юный Тугдэм и многие буряты надели на малахай красную звезду и пошли воевать «за Советы».
За эти же Советы, за колхозы отдал жизнь ее родной сын, улусный активист Мунко, и старая Дыма сердцем приросла к новым порядкам. Правда, ее Мунко смеялся над бурханами, ламами, и она никак не могла заставить его молиться. Но что поделаешь? Видно, такое время настало. Вон и приемный сын Олзобой тоже комсомолец и безбожник. А парень страсть какой ученый, уехал в Москву, в самую большую школу.
Видать, теперешние молодые не глупее стариков...
Убедившись, что бабка едва ли сама поднимется, Дулма послала Дугшана сообщить о ее болезни председателю. Тугдэм в тот же день на своей «победе» привез русскую девушку фельдшера: в Амидхаши с недавних пор был открыт медицинский пункт.
Приезжие впустили в юрту струю холодного степного воздуха. Тугдэм снял меховое кожаное пальто, положил на сундук для седла. Он наклонился над старухой.
— Что с вами стряслось, бабушка?
Старая Дыма слабо улыбнулась,обнажив бледные десны, ответила, как всегда, шутливо:
— Видать, пришло время стать подругой нечистого. Раньше, в старину, ведь как говорили? Человек в двадцать лет — чёрный медведь. Сильный такой. В сорок — вол. Опытный. А в семьдесят —друг нечистого, значит, помирать пора. Шила няту, как русские говорят. Вот лежу вроде живая, а не могу ни ногу спустить с кровати, ни рукой лепешку взять. Совсем нет моченьки. Просто удивлению подобно.
Говорила Дыма медленно, с передышками.
— Залеживаться нельзя,— также шутливо сказал Тугдэм.— Приедет Олзобой ученым, вам еще на свадьбе гулять придется.
Старуха искривила в улыбке губы.