Первое время она не могла найти себе занятие, без цели толкалась у очага, и все еще не убранного стола с пустой черной бутылкой. Заметила валявшийся возле отдушины обломок косы, нагнулась, подняла и, найдя дело, вышла к телеге, на которой сушилась вчерашняя овчина, стала соскребать с нее остатки жира.
Восемнадцать лет назад она вот так же сидела в тени юрты и накручивала на кол овчину, когда от сопки Марсатуй подошел ленивый хула и как бы возвестил ей о появлении на свет Олзобоя. Оттолкнувшись от этого воспоминания, бабка Дыма мысленно перенеслась к Субади, помянула ее добрым словом и вдруг улыбнулась: ей вспомнились шалости маленького внука. Но вот лоб ее нахмурился — бабка, вновь пережила падение крошечного Олзобоя из люльки: синеватый шрамик так и остался у него над бровью.
В то время Олзобой был тонок и мал, словно ивовый прутик, теперь стал кряжист и высок, как заматеревший вяз. А она, Дыма, сделалась еще дряблее и трухлявее. Целых восемнадцать лет! Как летит время! Что вот эта черная собака Барда, что ползучая тварь, что человек— все имеют свой положенный срок. Удивительно устроен мир!
Что бы там ни было, у старой Дымы есть сын, который прославит ее имя. Восемнадцать лет пестовала она его, чтобы руки Олзобоя достигли луки седла, а ноги — стремени. Дыма испытала и горе и радость, прожила не хуже людей. А пересчитать, сколько коровьих, овечьих голов она пасла? Сколько шкур выделала? Что еще человеку надо? Подумать только: ее Олзобою, ее найденышу, теленочку, выкормленному без материнского молока, восемнадцать лет.
Увлеченная думами, бабка не заметила, сколько времени просидела со скребком в руках над шкурой. Внезапно до ее слуха дошел мягкий редкий стук копыт: буряты куют лошадей только на зиму. Она обернулась и увидела подрысившую к коновязи Дулму в поношенном, выцветшем халате, запыленных ичигах. Дулма с утра уехала с овечьей отарой и вот теперь раньше времени вернулась.
— Суп готов,— сказала бабка, подымаясь с березового обрубка, поглаживая спину.— Идем, покормлю.
Обветренное, загорелое лицо Дулмы выражало скрытую тревогу, все еще красивые черные глаза смотрели странно, умоляюще.
— Собрался наш Болод? — спросила она и огляделась по сторонам.
Старая Дыма, кряхтя, бросила у овчины обломок косы, заворчала:
— Вдруг приперся Халзан на машине, скалит свои железные зубы! Вечно полно баб с ним в больницу, на базар; жируют, ровно осенние кобылицы. Парень и поесть, как следует, не успел. Еле духаря распили.
Дулма жалко молчала: щеки ее неприметно прыгали, она закусила нижнюю губу. «Еще слезу пустит,— беспокойно подумала бабка, отлично понимая ее душевное состояние.— Дугшана провожала на войну, распустила себя». И чувствуя, как у нее самой щиплет глаза, боясь старческой слабости, запричитала:
— Ты-то еще молодая, увидишься, как на побывку приедет. А вот я? Проживу ль до будущего лета — бог один ведает. Шила няту.— по привычке произнесла она по-русски запомнившуюся фразу.
От успокаивающих слов бабки Дулма еще больше расстроилась, ее крепкая полнеющая фигура вдруг как бы обмякла. Она отвернулась, молча смотрела куда-то в одну точку. Ветерок трепал, черную прядь волос, выбившуюся из-под ее платка, а по щекам потекла соленая слеза, и она неприметно глотнула ее.
Язык у старой Дымы не повернулся, чтобы упрекнуть молодую хозяйку. Немного погодя она заговорила намеренно будничным тоном, словно ничего не произошло:
— Что-то Дугшан задержался на покосе. Пора бы ему рубаху сменить.
И, охая, заковыляла к юрте. Дулма глубоко вздохнула, вытерла слезы и стала привязывать к изгороди коня.
После десятилетки молодой Насато не покинул Агинскую степь. Он кончил курсы трактористов и распахивал родные поля на стальном коне, мощного урчания которого боялись все улусные собаки.
Перед Октябрьским праздником он приехал на мотоцикле в юрту бабки Дымы проведать старуху — об этом из далекой Москвы попросил его Олзобой. Засуетившись, бабка не знала, куда усадить Насато, чем угостить. Он и студня отведал из телячьих ножек, и замбы, и вареной крови. Дугшан сидел на лежанке и починял седелку, зажав ее между коленями. Дулма вязала рукавицы из овечьей шерсти.
— Учится наш Олзобой,— говорил Насато, хлопнув рукой по вынутому из кармана конверту с московским штампом.— Описывает университет. Студентов больше, чем народу у нас в аймаке. Живет он на двадцать четвертом этаже. В комнате он и еще туляк. Из города Тулы. Из крана, как источник, бьет горячая вода.
Олзобой, конечно, аккуратно писал и домой, но бабка тут же попросила Насато прочитать ей это письмо и кинула взгляд на стол: на нем стояла фотография Олзобоя, присланная из столицы, в городском пальто. Просьбу бабки Насато исполнил с удовольствием.
В конце письма Олзобой вскользь оговорился, что в Москве деньги текут, словно пшеница сквозь пальцы: то в Третьяковскую галерею пойдет с новыми друзьями, то в театр, то в кино. Он тут же просил не говорить об этом «ни старой матери, ни молодой»; Насато как-то совсем упустил это из виду. Слушала бабка с жадным вниманием, потом, как обычно, начала вслух выражать свои думы:
— Вон как бедняге приходится на чужбине: и минутки нельзя посидеть спокойно. То в одно место беги, то в другое, то еще куда-нибудь прямо как собака на аймачном базаре. Тут и язык недолго высунуть. Небось, все деньги на дорогу уходят, а в желудок положить нечего. Чайку захочется попить — знакомой семьи нету. Кто приготовит? Да небось хорошего чая не найдешь, без молока пьют.— Она пригорюнилась, подперла кулаком щёку.— Небось, люди подумают, что я денег пожалела на единственного сына...
Спохватившийся Насато поспешил успокоить бабку:
— Зря расстраиваетесь, почтенная Дыма. Скоро Олзобой получит стипендию.
— Что это такое?
— Деньги на подмогу. Их выдает школа, в которой он учится.
— На подмогу, говоришь? Добро. Да ведь небось мало дают? Можно ли на те деньги поддержать желудок? Никудышное дело жить впроголодь в такое сытное время. Мы тут набиваем себе полный рот мясом, хлебом, а сын должен голодать? Сколько, говоришь, дают?
— В первый год — двести, а дальше прибавят.
— Благо хоть государство у нас не скупое: одаряет народ. Вот и нам в «Улан молчин» машин сколько нагнало: и тракторов, и комбайнов, и еще разных-переразных. Молодые-то не знают, как мы в старину жили: каждую жердинку, каждый мешок зерна на горбу переносили. Привыкли в шелках да серебре ходить, того им мало, то подай, табачным дымом давятся. А небось забыли, щенки, что на благодеяниях отцов- матерей выросли... Мой сын не таков. Сиротинушка бедный. Из рук бестолковой бабки в свет шагнул, а какой умный стал. Медаль золотую получил за усердие в учении. Я знаю, он там в дальнем далеке будет крепиться, вишь, не велел говорить про свою нужду. Жалеет нас с Дулмой. Нам-то что сделается? В родном улусе возле молока и тарака. На слова мы ой как легки: подсобим... благо есть разрезанная дыра под ноздрями.
— Да ведь Олзобой никакой нужды не терпит,— засмеялся Насато и повернулся к Дулме, как бы призывая ее в свидетели.— Просто пишет, что наперед надо крепче кошелек держать в кармане.
— Не пропадёт наш Олзобой,— утешила бабку и Дулма.— Не один он там. Вот приедет летом, увидите, каким молодцом станет.