День угрожающе катился к закату, и люди, во множестве пришедшие на кладбище в то воскресенье, совпавшее к тому же с большим православным праздником, уже потянулись редкими цепочками и группками к выходу.
Припозднившись, я торопливо шел им навстречу и, выйдя на «свой» участок, поспешил приняться за дело, благо не так уж и много требуется хлопот, чтобы привести в порядок могилы родных.
Относя собранный мусор к импровизированной свалке на перекрестке кривых боковых аллей, я приметил фигуру старика в темном пальто с аккуратным каракулевым воротничком и сильно изношенной кепке. Вернее, сам-то старичок в глаза не особенно бросился, но вот «его» могилка... Мало сказать, что она была ухожена, вылизана, она была фактически превращена в произведение искусства: даже простенькие веточки хвои, продаваемые тут же у входа на кладбище, были разложены по ранжиру и в полной симметрии. Однако старик, не успокаиваясь на достигнутом, все еще продолжал свои хлопоты.
Провозившись больше часа, я, уходя, с удивлением обнаружил старичка все за тем же занятием. От неожиданности я, вероятно, замедлил шаг, и старик, обернувшись и поймав мой взгляд, сказал: «Убрался уже, а я вот с тех пор, как обедню отслужили, все вожусь». «Поговорить, видно, старому от одиночества хочется, подумал я и из вежливости подошел к решетке, ограждающей две могилы с маленьким надгробием на одной и большой мраморной плитой на другой, -что же ему сказать?»
На плите были три простых керамических медальона с портретами, переснятыми, видно, с паспортных фотоснимков, две женщины, один мужчина; их черты, особенно мужчины, имели сходство с лицом моего собеседника. И годы рождения двадцатые-тридцатые... «Это ваши сестры и брат?» - прервал я паузу. «Нет, сестра только одна, вторая -супружница, а третий... я сам»‚- грустно промолвил старик.
1
«Меня Иваном Тимофеевичем зовут - вон на камне написано. Точнее, я сам написал, так сказать, сам себе памятник воздвиг еще при жизни, когда жену свою схоронил. Ей всегото пятьдесят восьмой шел, когда померла. Правда, Марья моя болела сильно: давление, поджелудочная железа, печень пошаливала и еще куча болезней —холодильник пузырьками уставлен был, комната вся лекарствами пропахла. Меня это сильно раздражало. А в последние годы вовсе сдавать стала: пройдется по магазинами, дотащится с сумками до дому, приляжет на кровать -и лежит. Я обед требую, а она «Подожди, подожди», потом через силу встанет, сготовит, подаст. Только я уж осерчаю и накричу на нее. По правде говоря, мы в последние годы плохо жили -любовь-то промеж нами давно уж отгорела. Сына и дочь вырастили, квартиру обставили, казалось бы -живи в свое удовольствие. Однако вот пожить-то не удавалось —мешали мы друг другу. Пока общие дела были, как-то притирались, а как отдыхать вместе что кошка с собакой. Я по телеку одно хочу смотреть, она -другое, меня на прогулку тянет, ее на диване с книжкой поваляться. Хорошо хоть я еще работал: как уйдешь с утра на завод, там так набегаешься, что вечером только до кровати бы добраться. Зато выходные да праздники каторга. Временами, грешен, думалось: какого черта на ней женился!
И вот в одночасье не стало моей Марьи. Сказать, что я не горевал, значит, соврать, сказать, что убивался, -тоже. Плакал, конечно, — столько лет ведь вместе прожили, свыклись. Такое ощущение было, словно в лесу потерялся. Однако через неделю- другую оклемался, пообвык. Сначала бытовые трудности донимали, но я быстро приспособился. У нас на заводе столовка хорошая, ужин я и сам готовить навострился, а утром я только чай и пью. И вот как я с готовкой да стиркой разобрался стал все реже Марью вспоминать. Даже по выходным за делами не вспоминалась, а уж по будням и подавно.
Год прошел, подошло время памятник ставить, а мне, не поверишь, денег жалко стало. И так, думаю, на похороны потратился, а тут еще камень ставь. Знаешь, сколько плита из поганои гранитной крошки стоила? Тогда вот мой друг по цеху, Толька, и посоветовал: «Ты, Иван, поставь хороший камень да сразу и себя туда оформи - ведь потом на уже установленную плиту вписывать кучу денег стоить будет - твоего наследства детям не хватит». Шутка, конечно, но мне его слова в душу запали. И правда, думаю, цены бешеные, да еще растут, накоплений ноль -надо о себе позаботиться. Так и сделал: грохнул сбережения на закупку мраморной плиты и себя вписал. Только дату смерти не проставил».
В пробивающихся сквозь стволы и голые ветви деревьев лучах заходящего солнца неожиданно ярко светилась аккуратно выкрашенная серебряной краской ограда, розовым пятном мерцал временно прицепленный к пруту решетки аккуратный замочек, а на плите в алых пятнах предзакатных лучей горели три медальона. Взгляд невольно притягивался к среднему портрету, вновь и вновь сравнивая изображение с оригиналом.
2
«Я тоже все смотрю, смотрю на этот камень и все спрашиваю себя: неужели вот этот кусок скалы - все, что моя Марья заслужила? Хотя кого спрашивать - все сам сотворил. И когда этот памятник отгрохал, я ведь, если честно, хотя до сих пор сам себе в этом признаться боюсь, свое самолюбие тешил. Вон рядом плита лежит - скромная, из гранитной крошки - родители мои под ней, а я ведь их на своей роскошной плите не поместил. А что супружницу свою камнем «отметил», так это я совесть свою успокаиваю - мол, схоронил‚ как положено. До этого я, правда, не сразу дошел.
Пока на заводе еще вкалывал, все недосуг было размышлять —работа, то да се, к тому же люди всегда кругом. Однако оглянуться не успел, как шестьдесят стукнуло, а время было такое - пенсионный возраст за ворота. Враз один оказался. Друзья в хлопотах, детям своим я уж и не нужен, рады, конечно, когда навещаю, но уж лучше часто не заглядывать, не дай Бог надоешь. Этим, как это называется, хобби я так и не обзавелся, так что сидел бездумно дома у телевизора и курил. И такая меня тоска брать стала, сил нет. Сижу, бывало, а мне все чудится, что Марья вот-вот из магазина придет. Или шум какой в квартире послышится первая мысль: что там Марья делает? Можно, конечно, подумать, что крыша у старика поехала, но я только тогда понял, как сросся с Марией.
В такие часы я все чаще наши молодые годы вспоминал: как ухаживал за ней да сватался, как свадьбу гуляли, как детей растили, как дом свой обустраивали. А ведь ей тяжелее, чем мне, пришлось. Она нашего первенца схоронила, когда я в армии служил, одна на один с бедой. Выдержала. Потом над детьми тряслась, а я все сердился: «Чего ты их балуешь!…» А последние лет десять стараюсь не вспоминать. Их я для себя прожил, Марья вроде прислуги была, недовольство мое сносила, а я ее ни разу не приласкал, не обогрел добрым словом. Хотя были у нас и радостные дни, но все больше когда дети успехов добивались или внуки рождались вот тогда мы вновь становились одной семьей. Ненадолго.
Я, грешным делом, временами думаю: хоть бы моя Мария не сразу умерла, а проболела бы подольше‚ я тогда хоть из жалости за ней ухаживал. Как гляну на этот камень, подумаю, сколько он стоит, и вспоминается Мария в своем стареньком пальто... Мне бы, дураку, эти деньги, да на живую. Теперь разве что исправишь!».
Иван Тимофеевич надолго замолчал. Глубоко затягиваясь папиросой, он смотрел в сторону, где за частоколом крестов, стволов деревьев и оград в сумерках не виднелся, а скорее ощущался глухой параллелепипед колумбария. Серый днем, сейчас он был пугающе черен.
3
«Как полагаешь, правду говорят, что в крематориях пепел от всех сжигаемых в одну кучу сметают, а потом делят на порции и выдают родне? А то и вообще чужой прах подсунут? Меня это сильно тревожит, да и вообще не по-христиански это как-то - в печку. Я -то Марью по-человечески‚ по-православному схоронил. До сих пор за нее свечи ставлю, поминание заказываю. У меня ведь нынче одно утешение осталось, что дети, как договорено, меня в одной могиле с женой положат. Да и та может не сбыться. И ведь опять я, горемычный, тому причиной.
Нас, почитай. из всей родни двое оставалось: я и моя старшая сестра Ольга. Я всю жизнь здесь, в Москве, прожил, ну, понятно, кроме службы в армии, а сестра вслед за мужем под Рязань переехала. Не буду подробно рассказывать, но, в общем, жизнь у нее не задалась. Детей Бог не дал, с мужем она лет пятнадцать промучилась, все запои его терпела, потом развелась да уж так там и осталась. На старости лет человеку тошно жить одному, вот мы и навещали друг друга. Раз я у нее летом отдыхал, иногда Ольга ко мне на недельку наведывалась - погостить да и прикупить кой-чего, все же тут столица.
И надо же было такому случиться, что в тот день, когда она приехала, не предупредив - куда я могу деться! - я у друга допоздна засиделся, все юность вспоминали. Ну Ольга-то в дверь позвонила, постучала - нет ответа. Вещи у соседки оставила, а та ей и брякни, что, мол, что-то давно Тимофеевича не видела -не захворал ли? Ольга моим детям позвонила по телефону и там никто трубку не берет - день же, все на работе. Она, чем попусту ждать, решила пока на могилку родителей сходить, неподалеку ведь от кладбища живем. Сходила….
Ее только на следующий день утром обнаружили. И то, говорят, если бы собака сторожа не учуяла, она могла там у ограды долго пролежать. Я у друга заночевал соседка и вовсе не чухнулась. А когда домой приехал, мне позвонили - могила-то на меня записана. Инфаркт - разрыв сердца по-старому. Меня, когда показали, где она лежала, как током прошибло: памятник! Я же его недавно установил, и Ольга об этом не знала. Приехала и увидела... мою могилу. Что даты смерти нет, поди разгляди, а сердце у нее давно пошаливало...
Так я ее в этой же могиле и схоронил, ведь, кроме меня, у нее и близких-то не было. Вон нижний портрет это она. Видно, это мне за мои грехи, за то, что Марию обижал, воздается. Я ведь в одной могиле с женой лежать хотел, как раз одно место было, и вот занято. А по закону подзахоранивать можно, только когда 15 лет пройдет. Так что зароют меня где-нибудь в поле, на новом кладбище или в печку сунут.
Лет двадцать назад фильм по телевизору показывали, он мне в память почему-то врезался, так там человека на машине времени в будущее перенесли и ему его же могилу показали. Так и я смотрю на камень и себя заживо погребенным ощущаю. Уж вроде и не живу, а так -срока дожидаюсь. Но не пускает меня плита - живи еще 11 лет, пока в могилу жены можно будет лечь. Может, и проживу - но как?!»
Я уходил с кладбища' в темноте. Иван Тимофеевич остался «еще посидеть», и, оглядываясь, я некоторое время еще различал согбенную фигуру на скамеечке, видел мерцающий огонек его папиросы. Потом он затерялся среди памятников живой человек у своей могилы, безуспешно пытающийся вернуться в безвозвратно прошедшие дни...