Очевидно, бабка Дыма собиралась, посетовав на «проклятую немощь», но в это время издали донеслось нарастающее жужжание. Парни прислушались; умолкла и бабка.
— Машина идет, ребята,— сказал Насато.— Айда!
Он первый поднялся из-за стола и, обойдя хоймор справа, устремился к выходу.
— Кто же проходит перед божницей? — набросилась на него бабка Дыма.— Али трудно обойти очаг слева? Вот она, нынешняя молодежь, ничего святого для нее нет. А еще книги всякие учат.
Насато попятился, словно бык, решивший не принимать бой. Обойдя очаг слева, обронил:
— К незнающему обычай проклятья не пристанут.
Бабка Дыма уже, не слушала его. Жужжание, рокот машины все нарастали. Путаясь в подоле тэрлика, старуха кинулась к двери. У порога ее остановил насмешливый окрик Насато, прозвучавший, словно голос возмездия:
— Куда вы, почтенная Дыма? Разве можно людям женского пола встречать гостей простоволосой? Что же вы не блюдете «мудрые» заветы вашего святейшего Будды? Нарушаете обычаи, нарушаете!
Бабка испуганно круто повернулась от двери. На сморщенные губы ее легла смиренная и лукавая улыбка.
— Как же я так согрешила? Все по забывчивости. Это вы, смутьяны, виноваты.
Она кинулась искать свой островерхий, с круглыми загнутыми полями малахай. Лежал он в ногах кровати на шкафчике для седла. Дыма немедленно переменила тон, сердито заворчала:
— Кто это додумался малахай к ногам бросить? Он должен быть в изголовье, чтобы грязные ноги не топтали светлую голову. Никакого порядка не знаете, чалдоны.
Смеясь и толкаясь, ребята вывалились из юрты. На бугор поднимался новенький грузовик, поблескивая под солнцем фарами: теперь он не жужжал, а выл надрывно, по-комариному. Лежавшая у двери собака Барда сорвалась с места, беззвучно черным клубком подкатилась к машине и внезапно перед самым радиатором разразилась бешеным лаем: очевидно, она рассчитывала припугнуть машину неожиданным наскоком. Грузовик продолжал брать бугор. Барда вдруг деланно равнодушно зевнула и отвернулась, обиженная таким неуважением.
Торопливо идя следом за Олзобоем, бабка и на ходу продолжала нравоучения:
— Не шатайся по городу без дела, как верблюд в знойный день. В учении и книгах проявляй прилежание. Деньги расходуй умеючи: я дряхлею, и кто знает, долго ли смогу подсоблять? Не дерзи с людьми. К старшим, к тем, кто выше, относись почтительно, не водись с олухами...
Олзобой вдруг растерянно оглянулся:
— А как же мама Дулма? Она хотела проводить... Как быть?
— Должна скоро вернуться. Но разве эти, которые на машине будут ждать? На побывку приедешь, увидишься...
Бабка не успела дать и половины советов, как все парни залезли в грузовик. Тут внимание ее отвлекли сидевшие в кузове люди.
«Как машине идти в аймак — набивается полно бездельников,— возмутилась она.— Капризные нынче бабы: чуть кольнет в боку, корчат рожи и носятся по больницам. Надумает, какая молодуха родить — требует, пускай доктор принимает. И нет того, чтобы на мягкой телеге поехать, норовит в машину, а что станется с животом после такой тряски?»
Парни расселись на овсяной, соломе, шофер Халзан включил зажигание, выжал педаль. Дыма испуганно бросилась к кабине.
— Забыли что-нибудь, бабушка? — высунувшись в окошко, спросил Халзан.
— Что она жужжит у тебя, слова не дает сказать? — старуха ухватилась за ручку, словно не отпуская грузовик, позвала Олзобоя.— Поди сюда, сынок.
Олзобой выпрыгнул из кузова. Бабка Дыма, видимо, уже жалела что слишком строго давала наказы, заговорила тихо, ласково:
— Обо мне не беспокойся: живу в родном улусе, на чужие заботы еще не перешла. С деньгами будет туго — дай знать. Живой ведь я человек, с божьей помощью наскребем что-нибудь. В мелочах не жмотничай, будь мужчиной. Надо изведать все доброе, что положено людским сынам...
— Небось сам знает,— вмешался шофер Халзан.—Вон какой вымахал...
— Сама вижу, вымахал или не вымахал,— сердито перебила бабка.— Чего растянул рот шире ворот?
Олзобой залез обратно в кузов. Однако бабка, видимо, еще не наказала самого главного: она властно поманила внука и, когда он перегнулся через борт, зашептала:
— Шибко не задирайся, что ученым стал. Туго будет, вспомни про нашего ламу...
Парни в машине не могли сдержать улыбок, шофер Халзан тоже показал, все стальные зубы, выжал педаль сцепления. Машина громко отрыгнула, словно сытый богатырь, и тронулась. Из-под колес рванулась пыль, и черная Барда, вновь залившись яростным лаем, победоносно бросилась за грузовиком, отгоняя его от юрты.
Красные старые глаза бабки Дымы наполнились слезами, лицо сморщилось, и нельзя было понять, плачет она или смеется. Такой ее Олзобой и запомнил на всю жизнь.
Долго еще бабка Дыма торчала возле юрты, словно одинокий столб. Машина, скрывшаяся было за увалом, вынырнула еще раз, сопровождаемая пылью, и затем совсем пропала за сопкой. По щекам Дымы и в самом деле текли слезы, но морщины разгладились, лицо оставалось светлым. Как ей было не плакать и не ликовать, когда великая радость переполняла ее дряхлую грудь. Ведь и у нее есть сын — ее потомок, отпрыск, и не хуже, чем у других!
Как ей было не умиляться, если крохотное дитя, которое она привезла в подоле с пастбища, найденыш, выкормленный молоком дымчатой коровы, ныне стад здоровым, плечистым парнем и уехал поступать в Москву в самую высокую школу! Ребенок ее превратился в мужчину, жеребенок стал конем!
От увала вернулась черная собака, всем своим видом показывая, что задание выполнила, машину прогнала. Барда улеглась у ног хозяйки и вывалила язык. И лишь увидев ее, бабка повернулась и вошла в юрту.