В устье широкого буерака с белым солончаковым дном стояла новенькая, еще не потемневшая юрта. Возле юрты тянулась жердяная изгородь, сложенная из разборных щитов,— загон для овец. На выпуклом боку юрты, пришитая жилкой к светлой полости, ярко выделялась красная суконная звезда.
От аккуратно подметенного земляного пола тянуло сыроватой прохладой. Вся мебель внутри стояла на подставках с высокими точеными ножками, и снизу выглядывала травка, бледная от нехватки солнечны лучей. Налево от очага высился посудный шкаф, украшенный тибетскими узорами.
На лежанке по правую сторону от очага сидело несколько парней. У плиты хлопотала бабка Дыма: наливала из ведра воду в закопченный котел, клала мясо, дикий лук. Олзобой укладывал в чемодан вещи.
— Шкаф сам красил, Болод? — спросил его Эрдэни, теперь уже парень с усиками, в городском костюме.
— Плохо?
— Отменные цветы вывел. Надо у тебя срисовать.
Молодой Насато Тугдэмов чувствовал себя у друга детства своим человеком. Он бесцеремонно открыл посудный шкафчик, достал плошки и стал наливать ребятам бурятский чай.
— Чего лазишь по чужим посудникам? — нарочито грозно проворчала бабка Дыма и замахнулась большими щипцами для углей.
Парни засмеялись.
— Только голову не разбивайте,— сказал Насато, делая вид, что испугался, и продолжал разливать чай.— Нынешние люди головой свой желудок кормят.
— Аль головами хотите хвастаться перед старыми людьми, варнаки? Умная ль была у нас голова, дурная ль, а век свой прожили, не пропали: и скот пасли и хлеб косили. Нечего вам нос драть! Подумаешь, мудреное дело: буквы различать да в бумагу заглядывать. Коснись дело, небось и коня не сумеете запрячь, а еще почтенным людям поперечное слово вставляете, негодники. Вот дождетесь, выпорю вас ивовым прутом...
— Лучше волосяным арканом, бабушка,— вставил Олзобой.— Он колючий.
— Гляди, и у тебя выдеру шустрый язык. Это про таких говорят: выкормишь телка, а он возьмет да телегу сломает. Чалдон непутевый!
Дыма стала щипцами ворошить сырые березовые поленья в очаге, упорно не желавшие загораться. Затем взяла тоненькую медную трубу и что есть силы стала дуть через нее: вместо пламени из печки по-прежнему тянул, чад. «Словно кто дрова водой окатил»,— сокрушенно проворчала она. Насато взял у нее медную трубу, шумно втянул в себя воздух и, покраснев от натуги, вогнал в очаг ветровой заряд. Березовые поленья, выжимая влагу, будто пот, дали залп и покрылись внезапным пламенем.
— Значит, силы на исходе, коли очаг разжечь не могу,— вновь заворчала бабка Дыма.— Недаром говорят: «Семьдесят лет — друг дьяволу». А мне семьдесят девятый нынче пошел. Шила няту,— добавила она по-русски.
Привыкший к бабкиному ворчанию Олзобой уложил чемодан и стал закрывать. Дыма испуганно засуетилась, торопливо достала из посудного шкафа две большие стеклянные банки, наглухо завязанные кожаным ремешком.
— Обожди, положи в чемодан.
— Что это? — удивился Олзобой.— У меня и так...
— Харчи на дорогу приготовила,— перебила Дыма.— В этих банках целая баранья нога, я ее мелко порезала и потушила.
Олзобой растерянно пожал плечами. Парни расхохотались. Насато, подмигнув, воскликнул:
— Бери, бери! Ничего, если эта баранина немножко заплесневеет, пока до нее дойдет очередь. Вкуснее будет!
— Помалкивай, варнак! Я тебе, посмеюсь! — воскликнула бабка и скрюченным пальцем погрозила Насато. Обращаясь к Олзобою, убеждающе заверила: — Еда не заплесневеет, пробудь она хоть месяц в дороге, в старое время ламы тушеное таким манером мясо в туесочках довозили до самой Лхасы. Положишь ложку в чашку кипятка — и тебе готов суп.
Припертый бабкиными доводами, Олзобой вынужден был взять баранину и начал упаковывать. Однако скоро убедился, что сдался слишком рано. Дыма вновь полезла в шкаф, вытащила плотно набитый пегий тулум — вместительный мешочек из цельной телячьей шкуры.
— Здесь замба и сушеный творог,— деловито продолжала она.— Не бойся, творог не будет крошиться, я сушила его недоваренным: он твердый, как сыромятная шкура.
Олзобой бессильно опустился на кровать.
— Да куда я все это уложу в вагоне? — взмолился он.— Люди засмеют.
Спорить с бабкой было невозможно.
— Сунешь в зеленый мешок, что таскаешь за плечами.
— В нем же книги.
— Зачем они тебе, коли едешь в страну книг, бестолковый! Небось они там скирдами валяются.
— Так я взял в дороге читать!— защищался Олзобой.— Шесть суток ехать, к экзамену буду, готовиться.
— За десять лет не наготовился? Сколько раз тебе толковать: не огрызайся, когда говорят старшие. Книги всегда купишь, а кто позаботится о твоем брюхе в чужой стороне?
И не слушая Олзобоя, запихала пузатый телячий тулум в вещевой мешок. Олзобой, устало вздохнув, покорился. Бабка не подозревала, что он решил схитрить и покончить с тулумом еще до посадки в вагон. Олзобой надеялся, что ему в этом помогут провожающие товарищи.
Дыма открыла крышку сундука, достала большую бутылку красного. Попросила Олзобоя распечатать, перевернула мясо в котле, пробуя, готово ли. Наливая в маленькую деревянную чашку парням дударя, проговорила:
— Раз уж стали обломками мужчин, ради обычая отведайте красного. Пусть дороги ваши будут прямые и удачные. Сейчас мясо доспеет, закусите.
— Ребята!— вдруг воскликнул рыскавший по юрте Насато.— Я без этого мяса нашел отменную закуску!
Из-за кастрюль и мисок, стоявших под низким посудным шкафом; он вытащил блюдо с кровяной домашней колбасой. Бабка, Дыма против обыкновения не набросилась на проказливого Насато с бранью, а шлепнула себя руками по лоснящемуся подолу халата:
— Совсем в этой суматохе забыла про вареную кровь. На закат иду. Приедете, на следующий год, вас встретит бестолковая, растерявшая свой ум старуха и не найдет чем угостить. Никудышное выходит дело...