Это был один из тех пятничных вечеров, когда все друзья заняты. Дэвид шёл по мостовой, вдыхая прохладный осенний воздух и размышляя о неопределённости своей жизни, Провидении, судьбе и обо всех тех вещах, о которых молодому человеку не стоит думать тёплым осенним вечером. Но Дэвида периодически накрывало и, поддаваясь этому состоянию, как горному потоку, Дэвид пускался бороздить свой внутренний мир. Он не относился к этому серьёзно, но ощущение некой исключительности, которое он получал взамен, заставляло его играть в эту игру снова и снова.
Ещё неделю назад он был королём вечеринки, а сейчас бредёт один, никому не нужный, брошенный всеми в этот уютный вечер, когда осень даёт человечеству возможность последний раз испытать летнюю беззаботность. Может это и есть его жизнь? Ведь, по правде говоря, его никто и не понимает так, как следует. Отец настоял на экономическом, мать его поддержала. А ведь он, Дэвид, художник от Бога. Ещё 3 года назад, когда ему было 17, Дэвид увидел какой-то голливудский фильм о молодом и гениальном французском художнике-мизантропе, который только и делает, что рисует обнажённых девушек, спит с ними и пьёт вино 24 на 7. С тех самых пор он чётко решил, что будет писать картины. Не сказать, что у него это получалось, но пару акварелей он написал. Были ещё попытки сделать что-то современное. Но когда на одном из семейных праздников его 10-летний племянник увидел его модернисткое творение и сказал, что они в школе рисуют то же самое, оскорблённый Дэвид решил, что станет заниматься серьёзным искусством и пойдёт по следам импрессионистов. Дальше волевого решения ума это не зашло, но всё ещё впереди и если бы не учёба на экономе, девушки и периодическая тоска, он бы уже обязательно написал что-то дельное.
Резкий толчок в плечо вытащил Дэвида из мира саможаления. Мимо него смеясь и крича пробежали две девушки. Толкнув его, одна из них ненадолго замерла, посмотрела на подругу, на него, снова на подругу, поправила жёлтый шарф и, звонко похохотав, побежала дальше, скрывшись за поворотом.
Дэвид, подумав о том, что дошёл до той невозвратной точки, когда единственное, что он может вызвать у девушки – это смех, продолжил путь и сам не заметил, как свернул с мостовой налево в безлюдный переулок.
Он бы шёл так ещё долго, если бы его ноги не запутались в чём-то длинном и мягком. Это был жёлтый шарф, распластанный прямо посреди октябрьской лужи. Дэвид аккуратно поднял его и с удивлением почувствовал, как его сердце начинает биться чаще, но не от возбуждения, радости или волнения. Это был страх. Дэвид не часто его испытывал, его жизнь просто не доходила до той точки напряжения, где можно повстречаться с этим чувством. Но ощущая, как в груди разливается что-то холодное и вязкое, Дэвид, как никогда, понял – ему страшно.
Он простоял с шарфом в руках около минуты, но никак не мог решить, что делать с необычной находкой. Бросить его обратно в лужу Дэвиду не позволяла совесть, найти владелицу – страх.
Дэвид уже почти нашёл компромисс, решив оставить шарф не в луже, а рядом на сухом месте. Та девушка заметит пропажу, непременно вернётся и найдёт его. А в том, что она просто его обронила, Дэвид был абсолютно уверен.
Пока он думал, пошёл дождь, недружелюбно отбивая такт по металлическим крышам. Дэвид решил поторопиться. Он собрал всю волю в кулак, нашёл глазами более-менее сухое и заметное место и отправился к нему, чтобы раз и навсегда распрощаться с неприятной ношей. Ему оставался буквально метр до цели, когда из-за соседнего сарая послышался глухой смех. Дэвид замер. Он уже почти убедил себя, что ничего не слышал, но смех снова заглушил звуки дождя. Наверняка, это просто алкаши. И с этой мыслю Дэвид и распрощался бы с шарфом, сараем и злосчастным переулком, который по непонятной причине так надолго задержал его. Но за смехом послышался визг, потом его снова сменил смех, после чего Дэвид отчётливо услышал несколько матерных слов.
На ватных ногах Дэвид начал медленно огибать сарай. С каждым его шагом звуки становились всё отчётливее. Он уже был уверен, что услышал такие слова, как «сука» и «снимай штаны, тварь».
Дэвид подошёл вплотную к углу сарая. До того страшного места оставалось не больше пяти метров и даже такой пацифист как Дэвид, а именно пацифистом он себя и считал, не мог сомневаться в том, что происходит за углом.
Он прижался спиной к стене. Всё его нутро кричало и вопило, призывая к почётному отступлению. Он же не боец, у него нет подготовки. И вообще он не обязан вступаться за незнакомых девушек, которые ещё и посмеялись над ним. Его стало подташнивать. Но он стоял на месте, ощущая затылком холодный металл сарая.
Сделав глубокий вздох, Дэвид твёрдо решил, что уходит. Просто потому, что это разумно. Он сделал шаг, ещё один. Перед ним мелькнули лица родителей и он чётко понял, что вернувшись домой, он уже никогда не сможет пожимать руку отцу и дарить цветы матери. Все поступки, которые так или иначе связаны с чем-то мужским, будут для него лживыми и ненастоящими. Чувствуя, что его сейчас вырвет, Дэвид развернулся и посмотрел на небо. Так учила бабушка, когда маленьким водила его в храм и показывала большую фреску Христа на куполе. Он чувствовал каждый вздох, их было три. Крепко сжимая шарф обеими руками, он сделал несколько шагов и завернул за угол.
Дэвид увидел то, чего больше всего не хотел видеть. Двое отморозков прижимали девушек к стене. Третий стоял чуть позади. Одна из девушек, та которая толкнула Дэвида в какой-то прошлой жизни, была уже в одних колготках. Другая всё ещё сопротивлялась, за что один из отморозков пробивал ей пощёчины.
Дэвид стоял неподвижно, чувствуя, как фокус внимания медленно перемещается на него. Один из насильников, тот, что стоял на стрёме, сказал Дэвиду уйти. Но Дэвид не ушёл. Он просто стоял, не ощущая ничего, кроме страха и понимания того, что, наверное, первый раз за свою недолгую жизнь, он на своём месте.
Трое окружили Дэвида, а он всё ещё стоял. Трое последний раз предложили Дэвиду уйти, но Дэвид стоял на своём месте. Самый крупный взял Дэвида за шкирку, ударил подзатыльник и ещё раз сказал проваливать. Дэвид вытер слезу, проступившую из правого глаза, вздохнул и сказал одно слово – нет.
Первый удар пришёлся в живот. Дэвид почувствовал, как острая боль сковала желудок, не давая нормально дышать. Следующий удар пришёлся по переносице и у Дэвида хлынули слёзы. Дальше были печень, затылок, почки. Дэвид не знал, сколько это продолжалось. Он просто извивался, как уж под градом ударов. Это было совсем не героично, и французский художник из того фильма, увидев эту картину, лишь недовольно бы фыркнул. В какой-то момент Дэвид перестал двигаться. Тяжело дыша, отморозки остановили избиение и вернулись к девушкам, которые всё это время сидели у стены, свернувшись клубочком.
Дэвид слышал звук пощёчины, всхлипывания. Он лежал, чувствуя такую острую боль в каждой клетке своего тела, что грань реального и выдуманного почти стёрлась. Дэвиду было ясно одно. Он зашёл в этот долбанный переулок не для того, чтобы умереть сейчас. Когда-то через 5 минут – возможно, но не сейчас. Он медленно подтянул одну ногу, затем вторую. Приподнялся на руках, харкнул кровью. Сел на корточки, вздохнул и встал на ноги. Отморозки, добравшись до цели, не обращали на него никакого внимания. Дэвид, окровавленный и перекошенный, смотрел на них исподлобья, тяжело дыша и чувствуя, как с каждым вздохом в нём разгорается неведомое до этого момента чувство – ярость. Постепенно вздох перешёл в стон, а стон перешёл в крик. Дэвид бросился на одного из отморозков, который уже расстёгивал штаны, оторвал его от жертвы, схватил руками его лицо, ударил его головой в нос, кулаком в челюсть, коленом между ног, укусил за ухо. В этот момент что-то обожгло его бок. Дэвид обернулся и увидел второго насильника. Тот стоял с широко открытыми глазами и в полной растерянности. В руке у него что-то блестело. Дэвид положил руку на бок и почувствовал, как что-то горячее течёт по его пальцам. Он сразу всё осознал и удивился, что это не так больно, как он себе представлял. Насильник с ножом как-то виновато улыбнулся, обогнул Дэвида, не отводя взгляд. Вместе с подельником они подняли товарища, который всё это время скулил, как раненая дворняга. Все трое скрылись за поворотом, но Дэвид уже не думал о них. Он вдруг почувствовал, что ему нужно прилечь. Чуть пошатнувшись, он как можно мягче опустился на землю и лёг на спину. Дождь капал на его лицо. Безмолвное осеннее небо было точно таким же, как 5 минут назад, но Дэвид был уже другим. В боку снова стрельнуло. Это девушка с размазанной по лицу тушью, хлюпая носом и нервно вздыхая, прикладывала свой жёлтый шарф к ране. Её подруга звонила в скорую. Дэвид заплакал и подумал, что дождь сейчас очень кстати, так как поможет скрыть слёзы. Но тихий плач перешёл в рыдание и на дождь уже надеяться не приходилось. Дэвид плакал не от боли – её он не чувствовал, не от жалости к себе – это чувство теперь было ему противно. Он плакал от осознания того, как далеко от реальности он был и как резко к ней приблизился.
Дэвид увидит внутренности скорой помощи, белые коридоры больницы, испуганные лица родителей и девушку с жёлтым шарфом. Его не испугают два сломанных ребра и переносица, а при новости о том, что нож порезал только кожу, он лишь сдержанно улыбнётся. Всё это будет потом. А сейчас, лёжа под осенним дождём, Дэвид просто чувствовал, что счастлив.