Ну, вот опять собрались мы с подругой, без мужьёв в кафешке, где от бытовых разговоров плавно перешли к рассуждению о дурах. И вот я жду от нее сценок да пародий, и уже диктофон включила, предвкушая, как она с присущим ей артистизмом весь дурий перфоманс составит, а она вдруг и говорит:
«Ты подожди со сценизмами-то, это потом приложится. А я о дуре-то как о социальном феномене современности так раздумалась и признаюсь, даже отчасти, концептуализировала ее, негодяйку, что хоть трактат пиши. Ну, я, конечно, не Эразм Роттердамский и на «Похвалу глупости», да еще столь ядовитой, как бабья, у меня, сама знаешь, времени нет ни малейшего, а все ж таки кое-что из продуманного в аспекте-то прибавлений к «типологии дуры» я тебе сейчас могу предложить. А как выговорюсь, да изолью тебе свою душеньку, да хотя бы приблизительно все ее, то есть дурьи-то приметы и качества обозначу, так потом и за представления возьмемся, а?»
Ну, мне, конечно, делать нечего, соглашаюсь, однако думаю: сейчас опять в обстоятельность кинется, и надолго эта шарманка заведется. Однако, чтобы впечатления скрасить, говорю: «А давай, дорогая, мы сценарий действия чуть-чуть поменяем! Давай-ка сейчас по бокальчику красного сухого вина для вдохновения закажем и уж потом за дуру примемся?»
Она, разумеется, не возражает, позвали мы официанта, принес он, что полагается, выпили и закусили, как следует, и пошло дело дальше свистеть по полям да лесам и, как клубок разматываться.
«Так вот, — она говорит, — я до сих пор тебе, так сказать, бытовые и (как у нас принято профессионально выражаться) эмпирические качества дуры обрисовала. А хочешь, дорогая, я ее тебе в культурном контексте представлю, ну?»
«Да давай», — отвечаю. А сама чувствую, что сейчас она выдаст ну, нечто такое, о чем даже и не думалось вовсе: ишь ведь как у нее глаза разгорелись, и даже особую позу за столом приняла.
«Так вот, — начинает она вещать, и тут даже голос у нее как-то меняется, — у дуры-то отечественной наличествует одно абсолютное требование к действительности, представь, большая беда, как правило, нашей стране грозить начинает, если дурьи культурные поползновения каким-то образом с умонастроениями властей совпадают. Так вот: есть у нее одна, совершенно роковая фраза, которую, если целиком и полностью к жизни применить и в действие запустить, то обществу большие социальные катаклизмы могут грозить да еще похлеще уже бывших!»
«Да ну, — говорю, — будет, мать, загибать-то! Ну, какие, сама подумай, от дурьих поползновений катаклизмы? Да разве что в семействах, так с этим общество уже как бы смирилось: каждый второй брак лопается и конца этим разрушениям не видно…»
«Ах, — отвечает она, — ну, как ты элементарно на жизнь смотришь, а еще философ якобы? Ты шире, шире на дуру смотри и вот как услышишь от нее роковое, чисто дурье, но при этом глубоко в душе выношенное, да еще и дурьим умишком до формулы доведенное: «Ах, я хочу жить цивилизованно!», то знай, как закон, что если это умонастроение становится повсеместным, и его несчастные дурьи жизненные спутники всецело разделять начнут, то всё: дальше следует тотальная разруха в мозгах, а затем и в жизни, и приостановить этот вселенский бардак зачастую очень трудно бывает».
«Так дура-то, стало быть, в твоем понимании есть некий «гегемон» социальных потрясений, что ли?» — вопрошаю я ее прямо-таки с возрастающим изумлением и вдруг замечаю, что ничуть уже архаичной философской терминологии не стесняюсь, ибо тут она исключительно к месту идет.
«Да, — говорит подруга, нимало не смущаясь, — действительно, гегемон, поскольку хочет всё, ну, абсолютно всё на свете в родном отечестве пересоздать исключительно на западный манер – от своего бельишка – до кухни и сортира включительно, причем сразу и немедленно, без эволюций и переходов, так сказать, посредством дурьего скачка из омерзительного деревенского настоящего в светлое европейское будущее, да именно так, как она, дура, это будущее понимает, и без всяких компромиссов и поправок на вековые российские особенности. И хорошо, если дура в одном своем отдельно взятом мирке куражиться начинает и свои культурные предъявы мужу выставляет, а у мужа на них деньжата имеются, а вот коли нет, а дурье племя растет и разрастается в геометрической прогрессии и подавить его аппетиты решительно некому, ибо и власти-то (то есть, те же несчастные мужья) дурью культурную экспансию отчасти разделяют, тогда что? Что тогда, я тебя спрашиваю, а?»
«Да ведь, — пытаюсь я ей в тон подстроиться, — тут действительно: начинают они со всеобщей жажды кружевных панталон, сейчас и немедленно, притом в неограниченных количествах, а там, глядишь и от государства остаются одни ошметки. Всё так: видали, а что делать-то?»
«А песню петь, — она ерничает:
Ах ты дура, дура, дура, дура полосатая,
Что ж ты, дура, моя дура, сделала проклятая!»
«Нет, — говорю, — раз ты проблему поставила, ты ее и разрешай. Уж коль скоро наша дура-то вдруг основы социума принялась изменять, да так вопиюще, так что с ней сделать-то? Ведь этот массовый психоз надо как-то пресекать, пока он всю жизнь не разрушил или как?»
Тут она смотрит на меня почти-что взглядом античной пифии и изрекает: «А ты вообще нашу классику иногда почитываешь? Или всё Бадью пробавляешься? Ну, у Бадью-то рецептов от всевластия дуры нет, а в нашей-то великой классике все имеется и даже в лучшем виде».
«Да ладно тебе меня классикой стращать, — отвечаю, — они, наши классики-то еще при нормальном цивилизованном патриархате жили, и ни о каком вторжении нашей дуры в европейскую культуру и геополитику со своими глобалистскими притязаниями даже и не помышляли. Не то время было, не те нравы».
«Не скажи, — ответствует она, ну, совершенно категорически. – Ты хоть пушкинскую сказку о золотой рыбке вспоминаешь когда? А если вспоминаешь, да, так сказать, герменевтически осмыслить умеешь, что тебе и по специальности полагается, то должна совершенно ясно представлять, что свой, определенный ей Богом путь от дырявого корыта до владычицы, представь себе, морской и не больше, не меньше, наша баба-дура проходит потрясающе быстро, если ей никакого удержу нет, а социальные перспективы, так сказать, зовут и манят. И примеров тому видимо-невидимо, как вопиющая дура да с особыми культурными притязаниями вдруг из простецкой да немудрящей бабы почти до владычицы морей подымалась, а потом рожей об землю плюхалась да на весь мир выла, что ее, дескать, совершенно неправильно поняли. Да хорошо еще, если она в дурьем-то цивилизаторском раже одну свою семью разорила да до нищеты довела, а если она, скажем, в массовое явление превратится да за государство примется, а?»
«Ты, — говорю, — какую-то апокалипсическую дуру прямо рисуешь, и что касается классики, то тут я с тобой согласна полностью. Да как же ей, дуре-то предел поставить, чтобы она и себе, и людям жизнь портить прекратила?»
А подруга смеется да меня подначивает: «Ни черта, — тарахтит, — ты классики толком не знаешь, а еще море стихов помнишь и мужьёв наших, когда они слегка подопьют, чтением их балуешь, ну, прямо актриса, ей-Богу!»
«Да ты, — я уж и злиться начинаю, — не вертись, как уж на сковородке, а прямо говори: как дуру-то в социально безопасное состояние возвратить и что для этого сделать нужно?
«Да проще простого, — она отвечает, — как великий наш поэт всё это, представь себе, предвидел и советовал: вернуть срочно, срочно и безотлагательно ее в исходное состояние, и настанет повсеместно тишь, да гладь и божья благодать и даже, представь себе, некоторые позитивные перемены начнутся. А теперь, дорогая, давай еще по стаканчику, а, а то уж у меня от дурной аналитики мозги слипаться начинают».
Согласилась я на это, и разговор потек совсем в ином направлении.
