Приехали мы в Питер в начале июля 2013 года. Вечер выдался теплый. Поезд пришел поздно, почти в десять часов вечера, но, несмотря на это, на улице было светло. Солнце все еще обнимало теплыми лучами затихающий город. Мы вызвали такси и помчались к месту своей первой ночевки – в дешевый хостел на Ваське. Из всей мебели у нас с собой был красный пластиковый чемодан на колесах, хозяйственная сумка, тоже на колесах, и переноска с кошкой.
Кошка наша – вечная спутница и путешественница, тринадцати лет от роду, породы самой что ни на есть обыкновенной, помойской. Однако она есть чудесный меховой спутник по всей нашей жизни, верный друг. В ее круглых янтарных глазах отражается почти человеческое понимание и истинная кошачья преданность и любовь. Вы скажете, что кошки независимы и не приемлют нежностей от людей. Это неправда! И наша кошка тому самое истинное подтверждение. Душа ее лишена тех пороков, свойственных человеку. Она не наполнена такими чувствами как зависть, ехидство, гордыня и уныние. У милой кошки всегда чудное настроение, она приветлива, чистоплотна и добросердечна. Она никогда не обозлится и не укусит попусту, не нагадит, не сподличает. Благодарное животное встречает нас у двери всякий раз, как мы приходим домой. Это самое преданное и верное существо, которое только приходилось мне встречать в моей жизни.
Надо сказать, что поиск ночлега, когда у тебя на руках кошка, дело нелегкое. Если еще при этом ты стеснен в средствах и не предполагаешь даже, каким боком повернется к тебе жизнь. Однако Бог услышал наши молитвы и минут через двадцать мы оказались на пороге того самого захудалого хостела, переделанного из фабричного женского общежития. Хозяйка хостела, крупная гостеприимная еврейка Настя, женщина лет пятидесяти с лишком, приветствовала нас на пороге перед лифтом. Лифт со скрипом поднял нас на четвертый этаж и выпустил прямо в коридор этой многокомнатной ночлежки. Комната наша была бедно обставлена – две простые кровати, сколоченные наспех из необработанных досок, две короткие скамейки из тех же досок, которые хозяйка называла почему-то прикроватными тумбами, старый стол и старый стул, видавшая виды железная вешалка. Но здесь было тепло и безопасно, что вполне нас устраивало на первое время.
На следующий же день начались наши мытарства и поиски своего места под солнцем. Лето радовало свежей зеленью и великолепной погодой. Город жил своей нескончаемой бурной жизнью. Здесь все подчинялось какому-то особенному темпу, который даже с трудом нельзя было назвать размеренным. Трамваи, троллейбусы, автобусы, маршрутки, метро – все сливалось в какой-то нескончаемый поток, в который приходилось успевать вовремя вливаться и вовремя же покидать его, выскакивая почти на ходу.
Несмотря на это разнонаправленное и пестрое движение городской жизни, сердце раздирала необъяснимая тоска. Мы чувствовали себя одинокими бездомными кошками, с остервенением рыщущими по незнакомому городу. Душа буквально переполнялась безмолвным кошачьим криком, а в минуты отчаяния в глазах появлялись слезы.
Мы искали комнату для дальнейшей жизни в Питере. Делом это оказалось совсем нелегким. Алчные хозяева, узнав о том, что нас двое, да еще и кошка, совершенно забывали тексты своих объявлений о сдаче жилья и пытались выкрутить с нас такие деньги, будто у нас не кошка, а слон, требующий отдельного просторного помещения. Комнатки при этом предлагались не то чтобы захудалые, а почти непригодные для жилья, в темных грязных коммуналках. Меблированы они были со свалки в лучшем случае. Иначе и не скажешь. В иных была такая мебель, что волей-неволей возникало желание посмотреть на такую свалку.
В одной из старых многокомнатных коммуналок, похожих на довоенную общину, нас встретила хозяйка – злобная толстая старуха маленького роста. Ее угрюмое лицо украшали почти мужские черные усы, а боевой и весьма агрессивный настрой давал волю воображению дорисовать к этому образу кожаную тужурку, перекрещенную ремнями, на которых болталась кобура с заряженным револьвером, и дополнить все это красным ситцевым платком на голове, туго стянутым в узел на затылке.
Мы пробрались сквозь грязный коридор, заваленный непонятно чем и оказались в маленькой и такой же грязной комнатке. Окно здесь было не крашено, видимо, со времен той самой революции, бойца которой так бодро изображала старуха. Обстановка была крайне убогая. Спальное место всего одно. Старуха с серьезным видом стала уверять нас, что на семидесяти сантиметрах ширины можно при желании вполне уместиться вдвоем. При этом создавалось впечатление, что она сама верила в эту чушь, как и в то, что ее разбитая и ржавая стиральная машинка стоит целых восемьдесят тысяч, и при условии какой-нибудь поломки мы обязаны возместить ей эти деньги.
Зайдя на кухню, мы лицезрели черный закопченный потолок, внешнюю проводку, уныло свисающую со стены и кое-где перемотанную синей изолентой. Посередине красовался шкаф, верхняя дверца которого болталась на одной петле, стыдливо приоткрывая содержимое – старую битую посуду.
Бабка с нескрываемой гордостью сообщила нам, что сегодня придут еще три человека смотреть комнату. Нам ничего не оставалось делать, иначе как пожелать ей удачи и уйти.
Наконец фортуна повернулась к нам лицом, и мы сняли комнатку в шестикомнатной коммуналке на Петроградке. Помимо нас там проживало еще одиннадцать человек и одна стервозная кошка по кличке Чика, принадлежавшая хозяйке одной из комнат и постоянно пытающаяся разодрать в кровь ноги любого, проходящего по темному извилистому коридору квартиры. С нами стало уже тринадцать и еще наша кошка. Сама квартира находилась на пятом этаже старого шестиэтажного дома.
Сообщество, населявшее эту коммуналку, безусловно, заслуживает отдельного описания. Несмотря на всю пестроту и разношерстность, принадлежность к абсолютно несмежным социальным стратам, население коммуналки создавало впечатление некоего слаженного ансамбля, утрата одной из частей которого предполагала бы безусловный диссонанс.
Итак, начнем, как и полагается, по часовой стрелке, ибо ход ее принято считать неким эталоном направления движения при описании определенных последовательностей.
В комнате слева проживала семейная пара. Обоим лет под двадцать восемь. Он - мечтательный программист, длинный и худой молодой человек, всегда приветливый и словоохотливый, желающий делиться воспоминаниями и впечатлениями от жизни, не скрывающий своей мечты когда-либо разбогатеть, продать надоевшую комнату и уехать в отдельное жилье, где и обзавестись, наконец, потомством. Жена его, уставшая и измученная женщина, еще совсем молодая, но производившая впечатление заезженной кобылы, часто хлопотала на кухне в отведенном им уголке. Пытаясь создать подобие уюта в комнате, собственниками которой они являлись, она сводила на нет все попытки создать аналогичный уют в их уголке на кухне, так как создать его именно там было просто невозможно. Кухня имела два выхода – один непосредственно в квартиру, а другой на черную лестницу, которой не пользовались, по всей видимости, со времен НЭПа, и именно с этих же времен не ремонтировали саму кухню.
В связи с этим зрелище она являла довольно отвратительное - проводка вперемежку с ржавыми трубами по стенам, облезлая непонятного цвета краска, единственная покосившаяся раковина с вечно отпадающим от основания краном, миллион пятен и подтеков на потолке, будто бы сама кухня пережила миллион всемирных потопов. Особой гордостью кухни была печь, которой давно не пользовались. Точнее пользовались лишь как общим столом, чтобы навалить на него кучу всякой бесполезной и не очень чистой ерунды. Этот жуткий алтарь коммунальной жизни занимал добрую часть кухни и, как объяснили нам, являлся святым и неприкосновенным.
Но мы слишком отвлеклись на кухню…
Далее находилась наша съемная комната. Сказать, что это было нечто, значит не сказать ничего. И о ней мы расскажем отдельно.
Следующей по ходу часов находилась комната весьма колоритной парочки – пожилого повара-пьяницы и его жутко злоупотребляющей сожительницы. К слову сказать, повар являлся отцом хозяйки следующей комнаты, которая совершенно не одобряла распутство папаши в отношении пришлой женщины, однако сама вела отнюдь не святую жизнь. Но об этом далее, по ходу, так сказать, той самой стрелки.
Сколько мы не встречали повара на просторах коммунальной кухни или в длинном изогнутом коридоре с провалившимся полом, выложенном рваными синими и серыми резиновыми плитками, он ежедневно был навеселе, иногда даже слишком, но отдать должное, всегда был приветлив и вежлив, не предпринимал абсолютно никаких попыток склочничать, чем и убедил нас, что находиться в его присутствии совершенно безопасно, и бытовая поножовщина нам не грозит.
Роста он был небольшого, телосложения вполне среднего. Лицом и ужимками очень напоминал тот самый венец труда профессора Преображенского. Его повседневная одежда – грязноватая майка и вытянутые на коленях треники, его манера готовить, убирать за собой на кухне и мыть посуду вызвала у нас непреодолимое желание непременно узнать, поваром какого заведения он является, чтобы никогда-никогда не заходить туда, даже в минуты отчаянного голода. Он сообщил нам не без гордости, что является поваром в ресторане довольно дорогой гостиницы, и у нас как-то сразу отлегло, повеселело на душе, поскольку переезжать в ближайшее время в дорогую гостиницу мы совершенно не собирались.
Его подруга, проводившая большую часть времени на даче, приезжала также всегда навеселе и пыталась своими силами навести порядок на коммунальном пространстве посредством раздачи всем жителям этого пространства ценных, на ее взгляд, указаний. Но ее добродушный друг не корню пресекал эти попытки и уводил ее к себе в комнату, где уже чинил разборки непосредственно с ней, один на один.
Рядом с комнатой пьяниц находилась комната весьма живописного в своей убогой безысходности семейства. Хозяйка, дочь того самого, уже известного вам повара, являла собой яркий образец доминирующей самки. Причем доминировать она пыталась не только на территории, но и во всей общине. По внешности своей она была схожа с бабуином. Да..да.. с настоящим бабуином. Жильцы говорили, что ей года двадцать два. Несчастная, она даже не подозревала о существовании элементарных вещей, которые делают женщину более привлекательной, давая возможность окружающим сказать о том, что она ухоженная и чистая. Самка (назовем ее так) нигде и никогда не работала. Проживала она в маленькой комнатке вместе со своим прижитым в юные годы сыном, лет восьми от роду и сожителем. Все вместе они с нетерпением ждали пополнения в семействе. В перерывах между мирным ожиданием этого пополнения Самка вела настоящие бои на своей территории, пытаясь перевести при этом гражданский характер конфликтов в общемировой и непременно оскорбить всех обитателей коммуналки. Из ее комнаты почти круглосуточно раздавались дикие вопли и жуткие проклятия в адрес несчастного ребенка и сожителя. Если бы где-либо и существовали курсы матерщины для самых отъявленных сапожников, думаю, Самка была бы если уже не руководителем, то, по крайней мере, самым востребованным преподавателем. С ее помощью мы еще раз узнали насколько богат и могуч…..
К слову сказать, сожитель ее, человек деревенский, был весьма аккуратен, чист и приветлив. После очередных скандалов он пытался загладить последствия, виновато извинялся перед соседями и почтительно раскланивался, прислоняя правую руку к сердцу. Отдать должное, мы никогда не видели его пьяным или слегка выпившим. Он регулярно хлопотал на кухне: жарил, варил, стирал, мыл посуду или плиту. До сих пор для нас остается загадкой, что же удерживало такого приятного, трудолюбивого и незлобливого человека, почитающего окружающих в этой отвратительной комнатенке с ее не менее отвратительной и злобной хозяйкой.
Мы все строили догадки – может в деревне его сгорел дом и ему некуда ехать, может быть, он безумно любит Питер и хочет жить здесь на любых условиях. Но никому ни разу не пришло в голову сказать, что несчастный любит эту самую Самку и терпит все ее оскорбления во имя этой непонятной никому любви.
Далее по ходу, уже через кухню и два туалета находилась комната стариков. Полуслепые старики приезжали в свою комнату из Воронежа на пару месяцев, с перерывами между приездами где-то полгода. На эти полгода они успевали сдать комнату очередным доверчивым приезжим гражданам, уверяя их, что сдают недвижимость на весьма продолжительный срок.
Доверчивые же граждане, через пять месяцев своего пребывания в комнате, получали уведомление от знакомой стариканов, что помещение все-таки придется очистить через месяц, т.к. хозяева изволят прибыть, устраивали страшный визг и кляли на чем свет стоит эту пожилую шельмоватую парочку.
К своему пребыванию в Питере старики относились весьма и весьма серьезно. Каждый день их был расписан буквально по минутам. Жена, как обладавшая наибольшим процентом зрения и могущая не только отличить день от ночи, но и даже понимать, куда и как им необходимо двигаться, была не только глазами, но и мозговым центром этой ячейки общества. С раннего утра она старательно ухаживала за свои мужем, помогая ему буквально во всем. Как рассказала она мне в душевной беседе на той самой знаменитой коммунальной кухне, они похоронили единственного сына и остались совершенно одни. Ее слепой муж на самом деле был для старухи центром вселенной, и она, как могла, заставляла эту вселенную крутиться вокруг него.
Утро их начиналось с выгула старика в ванную комнату, где старуха любовно умывала его, обтирала чистейшим полотенцем и снова уводила в комнату. Затем она неслась со всех ног из кухни, держа тарелку с горячей овсянкой в одной руке и в другой руке фыркающий чайник, еще не успевший успокоиться от языков газового пламени.
Далее старики собирались на питерский променад. Они бывали в каких-то парках и бесплатных или недорогих музеях, где старуха пыталась рассказать ему обо всем том, что возможно было описать или прочитать на стендах и бирках. Они ходили вместе к докторам. Она часто рассказывала мне, что старику уже давно ничем не помочь, что к докторам они ходят для успокоения, и ему вроде всегда становится лучше, что она будет возить его столько, сколько надо, а комнатенку они сдают, т.к. очень нуждаются в этих деньгах на поездки. Она была для него воздухом, кислородом. У него практически уже не было глаз, поэтому увидеть в них что-либо не представлялось возможным. Но во всех его движениях, наклоне головы, неловких попытках придержать дверь или подать наощупь зонтик, читалась Безграничная Благодарность и Великая Любовь.
Справа от комнаты стариков располагалась съемная комната молодой студенческой пары. Хотя все их и называли студентами, студенткой являлась только она – молодая рыжеволосая девушка, невысокая, не толстая и не худая, не из красавиц, но весьма приятная. Ее бойфренд, толстоватый и добродушный парень Гриша, предпринимавший когда-то безуспешные попытки стать художником и поступить в соответствующую академию, оставил наконец эту затею и благополучно работал в разных заведениях барменом и официантом.
Жили они легко и непринужденно, в соответствии с возрастом, возможностями и запросами, не озадачиваясь насущными вопросами чистоты и уюта, распорядка дня, питания и прочей ерунды, которую раньше, по всей видимости, им так и не смогли навязать их родители.
Во всей своей беззаботной беспорядочности бытия они были, безусловно, счастливы. Временами они ссорились, как и все пары, только начинающие совместную жизнь. Ссорились тихо. Она выходила на кухню и дула губы. Иногда говорила мне шепотом, что сейчас у них немного война… Но состояние конфронтации продолжалось самое большее пару часов. Уже к вечеру они вместе готовили на ужин яичницу или кабачки, переглядывались и тайком щипали друг друга за задницы. Они никогда не убирали за собой в местах общего пользования, но при этом были всегда вежливы и доброжелательны.
А теперь, после знакомства с уважаемыми соседями, перейдем и к нашей комнате. Находилась комната строго напротив входа в квартиру. Привыкнув к преисподенно-темному коридору, мы наощупь умудрялись протиснуться к двери через коммунальные препятствия в виде старых коробок, наполненных каким-то барахлом, досок, видимо очень нужных для будущей счастливой раздельной жизни обитателей этого сообщества, и еще Бог знает чего. Распахнув дверь, мы оказывались в полупустом пространстве, стены которого были оклеены странными обоями тяжелого кровавого цвета, что позволяло воображению окончательно дорисовывать ту адову картину, слагающуюся в мозгу еще на подступах в комнату, и всякий раз невольно задавать себе один и тот же вопрос – «Когда же, наконец, мы окончательно сойдем с ума?»
Меблировка комнаты отличалась своей эксклюзивной убогостью. Справа от входа стоял тщедушный диван без спинки, ножки которого держались на «честном слове» и неоднократно подламываясь, заставляли нас встречать рассвет на старом некрашеном полу.
Стол, накрытый тряпкой, и два расшатанных стула с гнутыми ротанговыми спинками находились рядом с окном. Помнится, стулья такого фасона были еще у моей прабабушки. Всего окон в комнате было три, и все они были бесстыдно голыми, даже без карнизов, за которые можно зацепить хоть какие-то занавески и прикрыть эту вопиющую бедность от окружающего мира.
По левую руку от входа стоял небольшой шкаф, который занимал ничтожно мало места в комнате. Сказать по чести, таких шкафов мы не видели никогда. Двустворчатый, он был шириной не более шестидесяти сантиметров, что позволяло лишь с огромным трудом разместить туда одежду из нашего единственного чемодана.
По иронии судьбы окна нашего обиталища выходили прямиком на корпуса Можайки, что давало нам возможность ежедневно слышать утренние марши, вечерние переклички и бесконечные построения, будто бы мы и не уезжали с Космодрома. Отличительной особенностью этой военной какофонии были субботние проклятия. С раннего утра по субботам один и тот же человек, видимо кто-то из офицеров, проклинал кого-то из нерадивых курсантов в громкоговоритель. Орал он всегда с чувством, используя самые страшные на его взгляд проклятия, и приправляя все это изощренным матом.
Так продолжалось от субботы к субботе, недели сменяли друг друга, деревья теряли листву, крыши старой Петроградки все чаше блестели от дождя, все чаще плакало небо, и короче становились дни. Все сильнее с наступлением вечера беспроглядная темень затушевывала картину засыпающей природы, и лишь одинокие фонари кое-где нарушали целостность этого безжалостного покрывала, пытающегося убедить запоздалых прохожих в невозможности наступления нового дня, а стекающая с небес чернота поглощала ветви деревьев под окнами, делая их практически незаметными. Лишь остервенелый до хрипоты голос в громкоговорителе оставался таким же неизменным.
И день ото дня нам приходилось снова и снова бороться с жестокостью пока еще чужого города, безоговорочно принимая все его почти несправедливые предложения и иногда противостоять библейски греховным соблазнам, чтобы в этом, безумном на первый взгляд, вертепе окончательно не растерять себя и, стараясь не забывать, что жизнь всегда предлагает выбор. Иногда, в минуты безудержного отчаяния мы спускались в небольшой скверик, расположенный у соседнего дома, садились на скамейку и мечтали, загадывали желания, благодарили судьбу и молились о том, чтобы на пути встречалось больше добрых людей.
Мы не заметили, как прошло полгода, и настало время перебираться в собственную, только что построенную квартиру. И сразу стало как-то по-доброму грустно. Закончилась наша Петроградская сага. Пришло время расставания с этим удивительным миром петроградских коммуналок, где за каждым окном своя жизнь, свои судьбы, свои мечты….