Господи, как мало нужно было, чтобы они остались вместе, как мало... Получили бы от властей землю и зажили бы как люди. Если бы их и в колхоз загнали, то и там бы они не пропали... И ледяные просторы Сибири были бы для нее милы — когда любишь, нигде не страшно. Влачили бы свое ярмо, как волы, вместе с другими такими же бедолагами. Ее, Аквиле, прокляли из-за брата, а он, Марюс, впал в немилость у властей за то, что стал на сторону обреченных. Как бы там ни было, она была бы ему предана душой и телом. Никогда бы не отрекалась от него — угнетаемого другими, но не угнетающего других. Нет, нет! Она служила бы ему верой и правдой до гробовой доски! Он мог бы прибежать, как тогда, поздней осенью, истекая кровью, и Аквиле бы без всяких колебаний протянула ему руку помощи. Вместе с ним мучилась бы, страдала, встретила бы, если надо и погибель. Ведь господь мог за короткие мгновения счастья покарать их такой страшной карой.
Однажды, когда он заехал навестить Лаурукаса, она что-то похожее ему сказала, — Не будь ты при власти, не будь ты с теми, у ребенка был бы отец.
Когда Марюс криво усмехнулся, она добавила. — А раз они тебе дороже, то и не показывайся на глаза, нечего мучить себя и других.
— Мучить?.. Не спорю, было время, когда мне было больно... — ответил Адомас, с жалостью взглянув на свою бывшую жену. — Но сейчас... Если бы не Лаурукас, можно было бы подумать, что между нами ничего, никогда не было.
Аквиле стало дурно от его безжалостных слов, но она успела ухватиться за плетень, чтобы не упасть.
— Что же касается ребенка, то ты не можешь мне запретить с ним встречаться. Во всяком случае до тех пор, пока он вырастет и добровольно выберет того из нас, с кем пожелает жить, — обрушил он на нее как бы град камней.
Каково же ей было все это выслушивать от того, кого она еще, кажется, вчера самозабвенно целовала. Здесь, в этом хлеву, под мычание и ржание сытой скотины.
Плод же их любви, зачатый без божьего благословенья, шастал по комнате, сверкая голой задницей, и весело стрекотал.
— Да чтобы я тебе, бессердечному, отдала свою кровиночку... — шепчет Аквиле, сладко замерев и вслушиваясь в глубокое и безмятежное дыхание сына.
***
Адомас: Дай мне как следует вглядеться в этого карапуза!.. Господи, он улыбается! Ну что ты скажешь — узнал батьку! О-па-па! Бу-бу-бу!.. Дай-ка рученьку, дай-ка мне ноженьку, пойдем погуляем...
Алмоне: Когда ему стукнет годик, он и впрямь начнет ходить. Уже теперь, перевернувшись на животик, пытается ползти...
Адомас: Когда стукнет годик?.. Теперь ему только пять месяцев. В наше сумасшедшее время они равняются тысячам лет. Может, он и начнет ходить, но кто его будет поддерживать, чтобы не упал?
Алмоне: Один человек мне сказал: «Ведь мы не звери...»
Адомас: Конечно, зверями их не назовешь. Людей они же не едят... Как ты думаешь, Алмоне, похож он хоть немножко на меня, этот цаца-ляля? Или весь вылитый мамочка?
Алмоне: Во-первых, дорогой, у него есть имя.
Адомас: Неужто Путримас превзошел все мои ожидания? Так, когда же вы его окрестили?
Алмоне: Мы его не крестили. Малыша просто записали в волостную книгу. Сакалас Вайнорас, советский гражданин.
Адомас: Как я вижу, мы с тобой оба сегодня в прекрасном настроении. Сокол... Сакалас!.. Хм... Хорошая птица!.. Хищник, но и благородства ему не занимать... Вообще же все это как-то странно... Но, если ты так придумала, пускай будет по-твоему... Ах, Алмоне, Алмоне!.. Господи, как долго тянулись эти несколько месяцев, как я боялся за тебя!.. Бывало, такая охватывала тоска, что хотелось волком выть. Я еле сдержался, чтобы не плюнуть на все опасности и не примчаться в поместье... под твое окно... Если бы с тобой стряслось что-нибудь, я бы Путримасу голову свернул. И не только ему...
Алмоне: Не могу сказать, что они плохие люди.
Адомас: Нормальными были, как многие другие, пока русские их не растравили. Тем не менее я очень и очень сомневаюсь, стоит ли тебе у них долго задерживаться... Это не безопасно...
Алмоне: По-твоему, мне пора вернуться в землянку? Не знаю, Адомас, не знаю... Этот ангелочек, которого бог нам послал, своим приходом на свет совершил чудо. Мне хочется жить!.. Жить для него, для своего ребеночка! Порой мне кажется, что в этом и заключается подлинное призвание литовки-матери — вырастить, невзирая ни на какие обстоятельства, человека, достойного своего народа. Но можно ли, скажи, нынче найти уголок, где мне и нашему первенцу было бы спокойно... где мы бы могли приклонить голову?
Адомас: Хм... Хм...
Алмоне: Впрочем, что это я только о себе да о себе... Лучше расскажи, что слышно в отряде... О наших общих знакомых расскажи!..
Адомас: Не знаю, что и ответить, Алма... Немного осталось в живых... из наших знакомых только единицы... Из «стариков» только я и Греблюнас. Да еще Гуога... Ты его не знаешь — он новичок... Из зажиточных хуторян. Когда начали агитировать за колхоз, Гуога и подался к нам. Кроме него, еще и другие примчатся, но какой в этом прок? Разве что крови и слез прибавится...
Алмоне: Из «стариков» только ты и Греблюнас? Как же так?.. Что же получается, после моего ухода — четыре человека... Неужели и вас, как тех, что жили в землянке у топи?..
Адомас: Ах, лучше не говорить об этом, не вспоминать, Алмоне. Люди, милая, только рождаются одинаково, а конец каждый встречает по-своему...
Алмоне: Господи, что за ночь! Подойди, посмотри из окна на эту красоту. Луна... звезды... Перед глазами бездонная пропасть — затянет и не вернешься...
Адомас: Сынишка-то наш спокойный... Посучил ножками и ручками, поскулил-поскулил, поиграл и заснул... Умница!.. А ночь и впрямь прелестна!.. Только почему-то от этой красотищи грустно на душе. Лунный свет всегда напоминает мне одну летнюю ночь, когда я был еще гимназистом. Ехал я, значит, с поля на возу, битком набитом свекольной ботвой, и пел во всю глотку. Не знаю почему, но мне было страшно весело. Помнится, в тот день деревню запрудили цыгане. Мама хотела захлопнуть дверь, но не успела. Старая цыганка перед самым носом юркнула в сени. Мама хвать метлу. Но ты же знаешь цыган... Через некоторое время старая цыганка уже сидела в избе, держала ладонь мамы и гадала ей — предсказывала будущее. А потом гадалка взялась и за меня. Не помню, что она тогда напророчила, но на всю жизнь мне запало в память одно ее выражение. Звезда твоей жизни, сказала она, погаснет раньше, чем ты добьешься почестей и богатства, но уйдешь ты, сказала, дома, как и подобает настоящему хозяину... Так что можно у Кяршиса спокойно заночевать — пока еще наш час не пробил. Ах, Алмоне, милая, как здорово, что мы снова вместе!.. Прижмись ко мне!.. Дай я тебя обниму!.. Не прячь губы, не прячь ведь мы как следует еще и не поцеловались.
Алмоне: Адомас...
Адомас: Ты такая нежная... такая славная... Правда, чуть-чуть изменилась... похудела, что ли... похорошела... Обними же своего неудачника!.. Улыбнись! Видишь, твой Адомас уже сбрил бороду... А когда встретимся второй раз, и усов не будет... Кто знает, может, в следующий раз и голову снимут, но не будем об этом думать. Не будем думать о неприятных вещах... Не будем думать о том, что вслед за этим днем наступит другой день, потом снова и снова, пока наконец не придет самый ужасный. Давай жить этим мгновением, этой минутой, этим часом, раз его уж даровал нам господь бог, ибо такого часа могло и не быть. Алма, милая, родная! Разве у нас, дружок, когда-нибудь были сверкающая белизной постель, жарко натопленная комната с окнами, с ходиками, безмятежно отсчитывающими время, с веселым сверчком за печкой? Разве наша первая ночь была такой, какой должна была быть?.. Давай же пользоваться тем, что у нас есть, и забудем обо всем на свете!..