Глава 17
Кончались ужасные дни последнего пребывания деникинцев на днепровском побережье. Приблизилась и зима. Стали холодными ночи, а по утрам — заморозки и еще большая тревога охватывала жителей села Васютинцы.
В селе росло недовольство тем, что забирали в армию мужчин. Не спрашивали года рождения, не интересовались состоянием здоровья, проходил ли военную службу. Приезжали вооруженные казаки, носились по дворам, мобилизовывали. А люди уже ждали чего-то другого..,
Власть часто менялась. И каждая смена власти вызывала горячие споры. Время было тревожное, нервы у людей напряжены. Разговоры ходили всякие, но крестьяне видели, что деникинцам пришел конец, а значит, конец и Шарапу, Собчечкову и Березнякову.
Куприяна на следующий день после того, как его забрали казаки, приговорили к расстрелу за участие в восстании «против государственного строя»... Ночью, чтобы не видели люди, Куприяна привязали к казачьему седлу и отправили в Золотоношу. Только вездесущая Марфа утром сообщила односельчанам:
— Ну, не говорила ли я? Не надо было отдавать человека проклятым злодеям.
— Кого это, Марфа?
— Да кого же? Старика Куприяиа этой ночью увезли в Золотоношу на расстрел.
— А что же Данило? Не знал, что отца хотят расстрелять?
— Не знал. Я узнала об этом ночью, сказали добрые люди, а Куприян уже был обречен. Вон что, люди добрые, делается на свете! Это перед своей гибелью беснуются деникинцы. Еще и до нас доберутся, коль вот так будем подставлять им свои шеи. А наши все идут к Данилу, в лесу уже полно повстанцев...
Куприян не вернулся из Золотоноши. А вечером Марфа рассказала о том, что из Золотоноши воавратился Михаил Дядик, ездил туда по поручению Данила. Он сообщил, что в ярах Згара, за Кропивной, расстреляли несколько десятков крестьян, свезенных туда со всего уезда. Среди них был и старый Куприян, казненный без суда и следствия.
— Как разбойники убивают, проклятые! А старый Шарапа целехонький, на наших глазах марает людей. Почему мы спокойно смотрим на них, упырей мордатых?— крикнула Марфа и скрылась на огороде, чтобы появиться потом в другом месте.
— Вот так дохозяйничался!— тяжело вздохнул Южим Пудря, когда врач в последний раз ушел от него. Врач сказал, что лечение закончилось. Южим так и будет теперь хромать. Сел на скамью в конце стола, подпер голову руками.
— Жену потерял, себя навеки сделал калекой, а дочь...— приговаривал он в растерянности, в отчаянии. Закрывал глаза обеими руками, стонал от душевной боли.— А все из-за вас... Ах, злость ты моя, злость! Кто тут виноват? Вы мама?
Мать Южима сидела на лежанке.
— Что ты говоришь! Будто я хозяйничаю в доме. Свою дочь учил бы.
— Замолчите! Хватит! Внука надо ждать, а учить поздно...
Мать Южима получила богатое приданое, землю и луга. С тех пор отец Южима Пудри начал богатеть, нажил немало и привил сыну жажду к наживе, стремление сравниться с Шарапой. Сына Южим похоронил маленьким, поэтому старался приучить к хозяйству дочь.
А дочь... О дочери идет худая слава. В селе только и разговоров что о ней да о приставе. Она только улыбается в ответ на упреки отца. Не уберег...
Сплетни выводили Пудрю из равновесия. А тут еще Марфа. Удивительная женщина, словно динамитом заряженная. Могут ведь придраться к ней, погубить. Шарапа донес о Марфе приставу, когда узнал, что она выхаживала раненого Михаила. Ну и молодица! Шарапа к приставу, а она с Михаилом к Южиму в ригу. «На вас, говорит, дядя Южим, не подумают». Ночью отправила куда-то Михаила, пристав же только пригрозил ей, этим и отделалась. Одарка замолвила за нее словечко приставу... «Сам нечистый их не поймет, прости господи, ради белого дня..,.» — думал Южим, ковыляя по комнате.
Одарка не находила себе места. Сегодня она собиралась пойти к приставу и поговорить с ним по совету Марфы.
— Попроси его, чтобы принял тебя, и скажи: так, мол, и так, люди о нас сплетничают, если думаете уезжать... так и скажи, если собираетесь уезжать, то и меня возьмите, а потом я сама уйду.
— Ты с ума сошла, Марфа? Это мне самой напрашиваться...
— Глупая! Напрашиваться.,. Говорю же тебе, расспроси, когда они собираются выезжать из села.
— А если согласится взять?
Ну и выедешь из села. А в Канивцах или в Кропивной уйдешь от него, побудешь у моей тетки пока что.,.
Снега еще не было, но мороз сковал потрескавшуюся землю. Густой иней серебрил деревья, которые, словно заколдованные, досыпали утренние сны. Порой синица или воробей слетит с ветки, и иней серебром посыплется на землю. Из открытых хлевов сизым туманом поднималось ночное тепло и инеем садилось на стрехи. «Коль так нужно, пойду пораньше, пока еще все спят»,— решила Одарка.
Увидев ее, жена Пупурия громко затараторила с Терещихой, нарушая тишину морозного утра:
— Вон побежала! Говорят люди, что она на сносях ходит?
— Да неужели, вроде они недавно тут?— удивлялась ста-рая Терещиха.
— А еще говорят, будто бы пристав болеет сифилисом, наверно, и Одарка заразилась этой панской болезнью,— добавила, немного понизив голос, болтунья.
Да не может быть? У таких родителей да такая беспутная дочь.
Каких там родителей? Пудри на приданом старухи Ганны разжились, а мать у нее знаем, чья была.
— Ничего худого о матери ее сказать нельзя. Так уж получилось у дивчины.
— Конечно! Пускай не пренебрегает своими парубками, так ей и надо.
— Тише, Марина, а то услышит.
Одарка слышит все это, но мысли ее заняты другим. Сердце сжималось от горя, но она не хотела показывать его людям. Пока бежала к приставу, думала только о разговоре с Данилом, о Феодосии,
Пристав лежал в постели и курил папиросу. На столике стоял горячий кофейник, чашка с дымящимся кофе. Погля-дывая на кофе, ротмистр кольцами выпускал дым изо рта. Хоть и не чувствовал себя в чужих Васютинцах, как в доброе старое время, все же и так еще хорошо.
Шел густой снег. Кажется, вечно глядел бы на этих ска-зочных мотыльков, которые из неизвестной дали летели на землю.
Одарка темным силуэтом вырисовывалась на белом фоне, сапоги ее оставляли следы.
В канцелярии тихо.
Никто еще не входил в дом. Одарка постояла в грязных сенях. Что она скажет ему? С чего начнет?
Прислушалась.
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые.
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые...
Одарка не решалась войти в комнату, прервать пение ротмистра. Но потом превозмогла страх, приоткрыла дверь. Голос теперь звучал громче:
Вспомнишь и лица, давно позабытые,..
Рыжий унтер оглянулся на дверь, вскочил.