— Клотильда?
Обе тени дрожат, сливаясь воедино. Дрожат в лунном сиянии и лужицы. Неуловимой, загадочной дрожью пронизано все на свете. Ее, этой дрожи, столько, что хватает и на них двоих, стоящих в обнимку на грязном поле.
— Да, я Клотильда.
— Надо же — ребеночка прижила?! — удивляется Аквиле, не скрывая своей враждебности. — Мама в Каунасе, отец — в лесу. И когда же ты успела его... в такое ужасное время?
— Ради этого ты пришла? — раздраженно спрашивает Алмоне, собираясь повернуть назад.
Аквиле, которая знает только половину правды, хочется обратиться к ней по-родственному, назвать свояченицей. Кяршене и во сне не снилось, что придется породниться с Путримасами по линии его, Пятраса, сестры.
Но сейчас не время для долгих разговоров. Поэтому Аквиле только показывает рукой на маячащий вдали хутор. («Прямо-прямехонько по проселку, пока не упрешься в первую усадьбу, а там у ворот увидишь человека...») и вслед за Алмоне бредет к большаку, а потом через деревню к хутору Балтадониса.
Балтадонисы управились раньше всех. Вечерняя кормежка скота закончена. Лаурукас вместе с Балтадонисовой малышней играет в избе в прятки. Хорошо тут играть. В избе сумрак. Свет проникает только через открытую дверь кухни. Пахнет жареной картошкой и керосином. Хозяева, заправляя лампу, видно, перелили.
Балтадонис просит, чтобы соседка присела. Нынче одна новость обгоняет другую, есть о чем поговорить, но у гостьи не разговоры на уме. Она берет за руку Лаурукаса и направляется к двери.
— По своей воле никто в колхоз не полезет, — говорит Дзидорюс. — Гони не гони — не полезет!.. Какая, скажи на милость, жизнь без своей землицы, без своей скотины? Может ли быть, Кяршене, хуже? Нет у нас единства, вот что я тебе, милая, скажу. Наши люди расползлись кто куда. Ни дать ни взять, пчелы без матки. Ну, где, спрашивается, у человека голова, если даже такая, как Госпожа, и та прибежала к Черной Культе на поклон. А твой Кяршис? Горой стоял за свой надел, ломом его с места не сдвинешь, бывало, и на тебе заявление пишет, в колхоз вступает...
— Посмотрела бы я, чтобы ты, Дзидорюс, делал, если бы на тебя со всех сторон навалились и стали давить, как сыр, — отрубает гостья, хотя в душе она на стороне Балтадониса.
— Всех давят, Кяршене, еще как давят! — не сдается Дзидорюс. — Пот так и хлещет спереди и сзади, как говорится... да что там пот — кровью обливаешься... Своя, однако же, земля, своя скотина... К тому же и крестьянская свобода дорога... Может, говорю, из-за этого стоит и страдания принять? Нет, нет у нас единства, да и сознательности не хватает. Мы не евреи...
Последние слова Кяршиса долетают до Аквиле уже в проеме дверей. Что и говорить, разумно рассуждает Дзидорюс! Только что проку в этих рассуждениях, на свете есть вещи поважней, сам им не порадуешься и другому не покажешь...
Возле колодца, привалившись к срубу, стоит Феликсас Кяршис. Только этого перед сном и не хватало...
— Приходила? — ворчит Аквиле, стараясь прошмыгнуть мимо. — Отвел ты ее?..
— Отвел... Как не отведешь... Ах уж, и ночь спустилась. Могло бы быть и попасмурнее... как следует... ага... — бормочет Кяршис и тяжело вздыхает.
— Неужто красть собрался? — Аквиле сворачивает к сараю, держа Лаурукаса за руку. Вдруг пускается наутек, словно скинула с себя смирительную рубашку. Бежит, чтобы только скорей, только подальше от этого двуногого столба, подпирающего колодец... Всю ночь она проведет в сарае вместе со своим сынишкой, вместе со своей печалью. Скорчится на соломе и будет ждать утра под сводами хлева, в котором стойко держится домовитое тепло уснувшей скотины.
Лаурукасу не терпится узнать, кто приходил и кого дядя Феликсас куда-то отвел, пока они гостили у Дзидорюса Балтадониса.
— Странник один на ночлег просился, — складно врет Аквиле. — Дядя отвел его к другому хозяину, в деревню. Ведь видишь, мы сегодня сами в избе не ночуем.
— А почему?
— Ну и противный же ты парень — злится Аквиле. — Сколько раз тебе надо объяснять одно и то же? Может, тебе хочется испустить дух вместе с тараканами?
— А как же дядя Феликсас?.. Ведь и он может испустить дух?
— Дядя Феликсас опрыскает стены ядом и тоже сюда придет. Я ему внизу постелила... Лезь под одеяло и спи. Не морочь голову!
Аквиле снимает с сынишки пиджачок, и Лаурукас послушно закрывает глаза. Но ненадолго. В его пытливой головенке всплывает другой — очень важный вопрос, не дающий ему покоя:
— Почему в нашей деревне все мамы живут с папами, а ты одна — с дядей?
— Потому, что он хороший дядя, — бездумно отвечает Аквиле. — Разве Феликсас не хороший? Разве он тебя обижает?
— Нет, не обижает... Но мой папа тоже хороший...
— Ты еще слишком маленький, чтобы понять, где доброта, а где не доброта, — поучает сына Аквиле. — Когда вырастешь, все и узнаешь... Тогда мы с тобой обо всем и поговорим. А теперь спи!.. Хочешь, я тебе сказку расскажу... про Миккеля Голландца?
Конечно, Лаурукас хочет. Хорошая сказка. Когда мама первый раз громко прочитала ее, купив книжку, Лаурукас был просто в восторге. Там еще очень интересные картинки... Одна картинка такая страшная. Только взглянешь, и сразу мороз по коже... Когда Лаурукас, пойдет в школу и научится грамоте, он сам прочитает любимую книгу. А пока...
А пока Лаурукас прижимается к маме, прячась от невидимых духов, которые витают под сводами соломенной кровли и крадутся к нему по шуршащему в темноте сену... Все ближе они, ближе...
Слышно, как внизу, в стойле, жуют сено коровы и лошади. Но Лаурукасу кажется, будто шумит дремучий бор. Стеклянный Человечек жутко хохочет под кустом, ощетинив козлиную бородку... А вот шагает с бревном на плече сам Миккель Голландец, продавший за баснословные богатства нечистой силе свою душу.
Лаурукас слышит, как бьется сердце Голландца, хотя оно и заключено в стеклянный сосуд. Тик-так, тик-так. Все реже и тише, словно часы, в которых кончился завод. Вместе с удаляющимся голосом матери стук сердца Миккеля то взмывает вверх, то спускается откуда-то с недосягаемых высей вниз и медленно тонет в сизых, густеющих сумерках, уносящих его с собой в небытие.
Аквиле долго лежит неподвижно, обняв прижавшегося к ней сына. Убедившись, что Лаурукас крепко спит, она переворачивается на спину.
Странно, первым делом она должна бы вспомнить Адомаса, который милуется сейчас со своей девкой в избе (Кяршис, наверно, всю ночь проторчит во дворе, трясясь от страху), но в голове роятся совершенно другие мысли. Все Марюс да Марюс. Нет такого дня, чтобы Аквиле его не вспоминала чаще всего с обидой, с болью, со злостью. В том, что они разошлись, она не чувствовала себя виноватой.
Сегодня же Марюс просто не идет у нее из головы. Они любили друг друга, были счастливы, но никогда их счастье не было таким полным, как четыре года тому назад, когда беда свела их под этой соломенной кровлей, когда его преследовали, и он, беспомощный, бессильный, ворочался на этом шуршащем сене.
Тогда он был не хозяин положения, как сейчас. Тогда он нуждался в ее помощи, но в душе Аквиле хватило места не только для христианской любви к ближнему, таким ближним был для нее летчик, которого они случайно нашли в лесу, а для чего-то большего...