Одна полная женщина, с настороженным вниманием слушавшая Дугшана, вдруг спросила:
— Случаем Базара там не встречал?
Все на нее поглядели. Солдатка чуть покраснела.
— Бурят у нас не было, в другой части, видать, служили. Друзья все русские были. Один парень хурьин (украинец).
— Значит, и русские и буряты все невзгоды пополам делят? — тяжко вздохнув, сказала бабка Дыма.
— Русские ребята в дружбе надёжный народ,— с важностью подтвердил Дугшан.— Не будут про себя думать одно, а высказывать другое. Коли дурной человек, отвернутся без оглядки. Я вам говорил про друга Василия. Отец его по своей воле пошел на фронт. Дома оставил жену и дочку.
— Отец и сын пошли на войну?
— Да, отец и сын,— подтвердил Дугшан.— И вот я диву давался: почему, думал, Василий такой сердечный ко мне? Я человек темный, не знающий языка... А он держит возле себя, из одной миски ели, одной шинелькой укрывались. Раненого меня спас.
— Раненого, говоришь? Как же это он спас? — удивилась бабка Дыма.
— Один раз возле русского улуса поднялись мы в контратаку,— продолжал Дугшан свой рассказ.— Вдруг возле меня взорвался снаряд...
— Это что ж такое, прости господи?
— Так большую пулю от орудия зовут. Вроде этого сундука, маленько худее. И вот как полыхнет огонь, прямо гром раздался, вся земля поднялась на дыбы... а дальше не помню. Оглушило меня и засыпало.
Бабы дружно ахнули.
— Значит, этот друг твой откопал тебя? Чего только на свете не случается!
— Откопал. Пришел в сознание — Василий меня на спине волочит. Чую в левой ноге кости хрустят... вроде как камешки в мешке. Пропащее дело, думаю, не быть из меня человеку. Говорю: «Брось меня, ступай своей дорогой. Того гляди, немцы сцапайте. А он пыхтит, тащит. Видно, тяжелый я был.
Бабка Дыма повернулась к божнице, приложила ребром ко лбу ладонь, зашептала молитву.
— Дай бог ему доброго здоровьями долгой жизни на этом свете.
В юрте наступило глубокое молчание. Коптил фитиль в лампе, трещали дрова в очаге, по лицам бегали отблески огня.
— Да помилует господь сынов людских,— помолилась Намсалма.— Даже слушать страшно. Как там наши ребята улусные? Говорили, Тугдэм и Дагбажалсан вместе воюют. Может, сыновья русских в среде своей сберегут их.— А сама вновь подумала о своем муже: глядишь, и он уцелеет.
Тут бабка Дыма пустилась в обычные рассуждения и вдалась в историю.
— Говорят, русские и буряты испокон веков жили душа в душу. И в Улан-Удэ селились завалинка в завалинку. Должно быть, когда-то отделились от одного рода.
Никто из баб не стал ей перечить; они считали, что старая Дыма знает больше их. Лишь старик Ангиран глубокомысленно заметил, что, может, род у бурят и у русских разный, но теперь, породнились под одной властью.
Долго сидели люди в теплой юрте. Наконец стали собираться домой. Некоторые пришли сюда настороженные, словно боясь поранить душу суровыми вестями, но услышав рассказ о войне из уст Дугшана, человека, побывавшего там, хотя и без ноги, но все же вернувшегося домой живым, они уходили просветленные, храня робкую надежду, что вот так же, может, вернутся и их мужья.
По черному потолку ночного неба рассыпались огненные, брызги бесчисленных звезд. Их неугасимый блеск, казалось, напоминал далекое пожарище войны, где бились, проливали кровь лучшие мужчины огромной страны.
В этот вечер престарелая Удбэл так и не выходила из тяжкой полудремоты, похожей на забытье. На следующий день Шабганса открыла глаза, чтобы еще раз лицезреть этот мир.
— Просыпайтесь! — наклонившись над ней, проговорила Дыма.— Ваш сын приехал с войны.
Удбэл потухшим взглядом смотрела куда-то в даль. Видимо смысл слов не дошел до ее сознания;
Бабка Дыма вторично крикнула ей в самое ухо:
— Сын ваш приехал. Вот он.
Дугшан сидел в ногах у матери, бледное лицо его было чисто выбрито.
В глазах Удбэл засветился слабый луч разума. Старуха наконец приподняла голову.
— Тут я, матушка.
То ли Удбэл услышала сына, то ли наконец разглядела: в ее выцветших, присыпанных пеплом увядания глазах затеплилась глубоко запрятанная искорка жизни. Больная заговорила впервые за последние три месяца:
— Сынок приехал?
— Вернулся. Отпустили.
Старуха еле слышно прошептала:
— Тунту свое дай, сынок.
Дугшан молча наклонился к матери, подставил лоб. Ослабевшая Удбэл, собрав последние силы, потянулась к нему и два раза понюхала голову. Так же тихо сказала, скорее прошелестела:
— Теперь можно и отправляться куда положено.
Еще задержала угасающий взгляд на сыне, закрыла глаза. Лицо ее просветлело, приняло совсем спокойное выражение, казалось, разглади¬лись даже морщины. Не поднимая век, Удбэл сообщила свой последний наказ:
— Сынок, прах мой вывези в Божье ущелье и предай, огню.
Вскоре она вновь впала в дремотное полузабытье и уже больше не узнавала никого.
Утром на четвертые сутки Удбэл совсем не проснулась.
Сын, сноха да бабка Дыма выполнили ее предсмертную волю: завернули в белую материю и вывезли останки в падь, называемую Божье ущелье. Здесь сложили костер из березовых поленьев, совершили обряд.
Когда маленькая, высохшая Шагбанса превратилась в пепел, бабка Дыма молитвенно сложила руки, обращаясь к небу и к молчаливым сопкам. Пошептав что-то, повернулась к родственникам Удбэл и, видимо, желая их успокоить, убежденно произнесла:
— Благодеяний у покойной было много. Должно, тысячу молитв она прочитала. Дух ее, не задерживаясь, улетел в райскую страну Сухабади.