Главная роль в моей жизни – роль матери. У меня, наверное, преувеличенное, неадекватное даже чувство долга. Из которого исходит мое поведение в адрес театра, в адрес друзей, тем более в адрес сына. Конечно, для меня главное – мой сын и мой театр.
У меня не было ощущения «проснуться знаменитой». У меня было только чувство страха и ответственности.
Папа относился непросто к моему решению стать артисткой, режиссером... Он как-то не очень в это верил. Он очень меня любил, он был замечательный человек, но слишком был связан с миром искусства, с кино, поэтому он боялся такой зависимости моей... У артистов ведь действительно очень зависимая профессия – от времени, от вкусов публики, от моды на типажи и так далее... Когда я закончила учиться, он с таким юмором сказал, мол, ну что делать? Куплю тебе реквизит. Поднос. Чтобы ты всю жизнь выходила и говорила «кушать подано».
В ауре кино я пребывала с детства. Дом наш, где я выросла, в нем обитало все советское кино. То есть моими соседями, тетями и дядями, с которыми я в лифте поднималась, которые меня за косички дергали, были великие режиссеры – Михаил Ромм, Дзига Вертов, Иван Пырьев, Александр Птушко... И почему я меньше всего хотела в кино? Потому что кино стало для меня бытовым понятием. Монтаж, хлопушка... Никакой тайны для меня в этом не было. А в театре – была.
Мне нравилось на съемках. Только меня папа-кинооператор не часто с собой брал. Моя подруга, дочка Михаила Ромма Наташка, с который мы жили в одном дворе,– вот она больше хотела на съемках оказаться, в кадр попасть. Я помню, мы поехали в Ялту, папа снимал первую часть «Адмирала Ушакова», не хватало народу в массовках, так второй режиссер решил, значит, нас с Наташкой (нам было, наверное, по 13–14 лет тогда) нарядить в какие-то тряпки, поставить в первый ряд, объяснил, что надо руками махать, еще что-то делать... Ромм когда оглядел всю эту толпу, остановил глаз на нас и захохотал... Сказал – уберите их!
Я перестала сниматься после «Осеннего марафона»... Мне надоело, что меня на улице встречали, на рынке, в аптеке, и говорили: ой, надо же, вы же не такая страшная, что ж вас в кино-то так изуродовали?!
Театр. Этот бронепоезд переехал меня со всех сторон. Мне некогда что-то другое держать в голове, в сердце, во времени. Я перестала даже ездить куда-то на постановки – а ведь раньше я очень много работала и в разных странах соцлагеря, и на Западе...
У меня никогда не было честолюбивых мечтаний. Но в 70-м ушел Ефремов, и в 72-м труппа на собрании просто приговорила меня стать главным режиссером. Я сопротивлялась невероятно.
Я мечтала, чтобы театр наш жив был, чтобы спектакли были хорошие, чтобы публика ходила. Вот об этом. Только об этом. Может, поэтому Бог и давал мне милостливо такие подарки в жизни. Если это подарком можно назвать, конечно. Потому что это тяжелая ноша.
Я не из тех режиссеров, которые сидят. Я видела много раз за границей, например: режиссер устроился, предположим, в восьмом ряду, ноги на спинке кресла седьмого ряда, тут кофе, тут сигареты, столик режиссерский, весь этот антураж. И никогда не побежит на сцену, ничего не будет говорить, объяснять, доказывать... Нет, он сидит себе. Мне сказала однажды моя очень близкая в то время подруга, замечательная актриса Ванесса Редгрейв, когда я ее спрашивала, чем же у них занимается режиссер, если он даже разбор подробный не делает: «Подсказывает нам движения. Откуда выйти, куда пойти, где сесть».
Для меня мужчина – это мужчина, а женщина – это женщина. Какая бы профессия у них ни была. Я не понимаю, что это такое – идеальный мужчина. Идеальные – они не по земле ходят, а там... Но я встречала людей, перед которыми преклонялась, будь то мужчина, женщина, неважно. Это мог быть Товстоногов – великий советский режиссер. Это мог быть Вайда, дружбой с которым очень горжусь, это могла быть Фаина Георгиевна Раневская, с которой мне Бог дал возможность общаться. Самые разные люди.
Если служебные романы не в помеху главному делу, то на здоровье. Я очень рада за своих молодых артисток, когда они выходят замуж, когда молодые мои артисты женятся на хороших девочках. Когда семья возникает, когда дети появляются, которых я обожаю.
Наши дети растут за кулисами. Но я себе как маме упреков мало делаю. Яс гастролей без конца звонила домой – можно было, нельзя было, надрываясь, но я это делала. Даже из-за границы.
Слово «звезда», которое у нас появилось, оно развратило артистов невероятно. На мой взгляд. Кумиры всегда были. Только понятие «звезда» – это понятие не наше. Потому что если говорить про театр, то все, и Станиславский, и Немирович, и другие великие реформаторы, они всю жизнь твердили о том, что театр -- это коллективное творчество. А «звезда» – это пошло от Голливуда. И, к сожалению, наши артисты взяли не самое лучшее из опыта американских артистов. Я имею право об этом судить, поскольку я в Америке работала.
Когда меня спрашивают про разницу между русскими и американскими артистами, я всегда говорю: безусловно, есть русская душа, есть желание копаться в себе, самовыражаться, есть глубинные творческие процессы... Но в Америке гораздо выше актерская рабочая мораль. Там артист никогда не опоздает на репетицию. Он будет сидеть, смотреть в рот режиссеру, записывать, что он говорит.
Конечно, было, в профессии меня предавали. Коллеги... Хотя это трудно назвать одним словом «предательство». Там, кроме предательства, и зависть. Эти понятия где-то в одной луже валяются. Привыкнуть к этому нельзя. Но можно научиться как-то преодолевать. Вы меня никогда ни на одной театральной тусовке не увидите. Я не верю ни в какие премии, в то, что шесть или семь человек, которые переходят из одной комиссии в другую, решают судьбы руского театра.
Что такое любовь? Наверное, и испытание, и радость… Наказание – нет. Не сказала бы. Не каждому дано это чувство испытать. Есть люди, которые какую-то подделку принимают за любовь. Которые так и не узнали, что это такое – настоящая любовь. Их можно просто пожалеть.
Когда прихожу и вижу полный зал – радуюсь невероятно. Если есть хоть два пустых места, у меня неприятное ощущение в груди. Даже из отпуска звоню и спрашиваю: начали ли продажу билетов.
Недавно я где-то про себя прочла, что, мол, она стала позволять себе болеть иногда, но как только входит в театр, забывает про все свои болезни. Наверное, в какой-то степени это так и есть.
Силы я черпаю в людях – это главное. В событиях. В природе. Во всем можно черпать силы. В детях маленьких, которых я обожаю!
Меня очень ранит, что у меня нет внуков. Но у меня полно «внуков» в театре, конечно, я их всех люблю. На моем последнем юбилее мне сделали такой подарок: вывели на сцену всех детей артистов, от самых маленьких до тех, кто уже вырос. Я их люблю и обожаю.
Я не верю в предначертанность судьбы. Я верю в Бога. Обращаюсь глазами и душой – туда.
Я знаю, что так и будет -- каждому воздастся по его делам. И мой папа, который был атеист и коммунист, когда мне было лет тринадцать, говорил: плохо сделаешь – к тебе вернется, и хорошо сделаешь – к тебе вернется. Это я помню.
Думаю, что я не очень себя люблю. Если бы я себя очень любила, я бы, наверное, так себя не тратила.
Я умею отдыхать! Вот пьеса лежит... недочитанная еще... Я хорошо отдыхаю! Но чувствовать себя как надо не всегда получается.
У меня много любимых, счастливых платьев! Актриса Вера Марецкая – когда узнала, что я буду режиссурой заниматься, сказала мне: «Галя! Неужели ты будешь теперь ходить с портфелем под мышкой?!» И я ответила: «Вера Петровна, я вам обещаю, что буду к каждой премьере шить платье!». И очень долгое время выполняла это обещание. Я люблю красивую одежду. И не люблю, когда люди слепо следуют моде. Надо понять, что ты можешь себе позволить, а что нет.
Однажды мне звонит Слава Зайцев: «Беги в «Пассаж», там по четыре рубля платки черненькие с деревенским рисунком, с пятнышками белыми! Мы такие с тобой рубашки из них сошьем!..
А в другой раз я решила, что можно взять самый большой размер динамовской формы (попросила боксера знакомого купить по талонам!) синей, с белыми полосочками, с молнией, и из нее мы с подругой сотворили такой костюм!
Я с детства была духами избалована. Хоть меня папа совершенно не баловал ни в чем, баловство произошло само по себе. Папа перед войной, в 40-м году, снимал во Львове, тогда это была Польша, фильм Ромма «Мечта» – и привез флаконы, от двухлитрового до крошечного, «Суар де Пари» и «Шанель». Я не знала, что это такое, но слышала, что взрослые говорят: духи! Началась война, родители в эвакуацию не брали никакие вещи, но духи папа взял. И мы с Наташкой Ромм принялись за «Суар де Пари» – потому что там флаконы были синие, не видно было, сколько отлито, у «Шанель»-то был прозрачный флакон, к сожалению... Да, я с детства была избалована этим запахом хорошим. Духи я люблю, это все знают, позволяю себе эту роскошь. У меня есть всегда мои любимые – это весь «Герлен». Но я не консерватор, люблю пробовать все новое.
Я помню конец войны, май 1945-го, когда Ромм с женой, прекрасной артисткой Кузьминой, взяли нас с Наташкой на Красную площадь. Они нас предупреждали, но мы не понимали, что там будет... Мы только понимали – праздник! Война кончилась! И когда мы оказались на Красной площади, толпа нас буквально понесла... Мы, конечно, хватались за пиджак Ромма, за юбку Кузьминой, но все равно как-то растерялись. И мы с Наташкой, вымазанные какими-то шоколадками, потому что люди давали нам, как и всем детям, какие-то сладости, какие-то леденцы на палочках, мы впервые были на улице вдвоем вечером. Мы схватились друг за друга, не знали, как вообще дойдем до дому, очень боялись потеряться...
Лариса Лужина: "Мне пришлось содержать своих мужей" ЗДЕСЬ
Понравилось? Подпишись на наш канал!
Беседовала Марина Насардинова (с) "Лилит"
