Прошел красный буран (февраль) и наступил белый месяц (март). В степи лежал неглубокий снег, сдуваемый ветрами в овраги, буераки, но уже ярко припекало солнце, образовался твердый наст, запахло весной.
В ясный оттепельный день по еле заметной дороге от улуса подъехала подвода. Собака встретила ее заливистым лаем. Из саней, путаясь в полах тулупа, поднялся человек на костылях, в суконной шапке-ушанке.
Все выскочили из юрты, с удивлением глядя на приезжего, и Дулма словно про себя прошептала:
— Дугшан мой.
И больше не произнесла и полслова, будто забыла, что у нее есть язык. Все как бы оторопели, растерянно и смущенно уставясь на Дугшана, тяжело опиравшегося на костыли. Дугшан, прихрамывая, уверенно подошел к ним и бодро произнес:
— Здорово живете!
Женщины прослезились, будто окончательно признали его, лишь услышав знакомый голос. Дулма стояла бледная. Кто знает, о чем она думала в эту минуту. Может, она испытывала нежность к своему тихому, безобидному мужу, который одним из первых мужчин улуса, понюхав запах пороха, вернулся домой.
Может, Дулму поразило его побелевшее в госпитале и ставшее неожиданно красивым лицо, непривычная чужая одежда: шинель, видная из-под тулупа, обмотка на единственной ноге, ботинок.
Может, вспомнила, с каким нежеланием, как бы подчиняясь долгу, обнимала мужа, и теперь об этом жалела; может, немного стыдилась перед ним своего чувства к чужому ребенку. А Олзобой, не ведающий, о чем думают взрослые, смотрел на одноногого с любопытством и удивлением.
Бабка Дыма заговорила первой:
— Говорят, от радости плачут, так и я. Грех ведь слезы лить, когда человек возвращается домой. Что же мы стоим во дворе? Заходите в юрту.
Она засуетилась, подхватила Дугшана под локоть, пригласила и старика Ангирана, который подвез фронтовика, обогреться с дороги, выпить чаю.
— Жива матушка? — спросил Дугшан, в лад стуча костылями и перепрыгивая через порог.
— Все тебя ждала. Хворает. Иной раз целый день продремлет. А когда и смотрит, да не признает,— заспешила сообщить Дулма, хлопотливо догоняя мужа.
— Не будите, пусть спит, проснется сама, — попросил Дугшан.
Прослышав о приезде Дугшана, амидхашинские бабы заспешили в юрту бабки Дымы, кто верхом на лошади, иные даже в санях. Им не терпелось взглянуть на человека, который с винтовкой в руках встретил неведомого немца, узнать, что же это за светопреставление — война. Порог бабы переступали веселые, говорливые, но увидев обрубленную выше колена ногу Дугшана в подвернутой штанине, умолкали, страдальчески скорчив лицо.
Снохи помоложе украдкой посматривали на бледное лицо Дугшана, смущенно краснели. Бабы постарше, те, кто не бывал дальше своего улуса, бесцеремонно шарили глазами по юрте с таким видом, словно от них что-то скрывают, не все показали. А Черная Хандама не выдержала, по обыкновению прикинувшись дурочкой, с наглой простоватостью спросила:
— Добра много привез, Дугшан?
Лицо бабки, Дымы, хлопотавшей у очага, стало сразу суровым.
— Не за чужим добром на войну пошел человек. Просто диву даюсь, как это у людей язык мелет такое? Мужик кровь проливал за народ, ноги лишился, а они: «Добра много привез...» Неужто мало того, что бабе своей да матери башку приволок целенькой?
— Истинно так,— поддержала бабку степенная солдатка Намсалма.— Что может быть дороже головы? Выйти живым из такого пекла и огня, конечно, счастье великое. Оказывается, вот как приезжают домой счастливые люди!
Женщины осуждающе посмотрели на Черную Хандаму. И она, виновато ухмыляясь, припрятала длинный язык подальше. Когда воцарилось молчание, Дулма поспешила сгладить неловкость.
— Дугшан мой полпеченки бараньей съел, будто три года голодный был,— улыбнулась она рядом сидевшей молодухе.
— Известно, соскучился по-домашнему. Небось харч там все из консервов?
На этот раз никто из баб не ухмыльнулся, услышав «Дугшан мой», не толкнул локтем соседку. Да, Дугшан ее, Дулмы, чего ей стыдиться?.. Какой ни есть мужик, не хуже других воевал.
Догадливая бабка Дыма завязала новую нить разговора, интересного для всех:
— Сам, конечно, знаешь, Дугшан, мы народ, который не бывал дальше телячьих, выпасов. Слыхали, далеко-далеко бежит железная дорога, а сами по ней не ездили. Жемчуг блеск приобретает от носки, мужчина приобретает ум от дальних поездок. Так говорили мудрые люди. Ты собственным ликом понюхал войну, испытал ее на теле. Растолкуй нам по мерке нашего ума, что это за страсти такие? В каких местах вы там бились?
Вопрос бабки почему-то вызвал у Дугшана легкую улыбку, он крепко потер лоб. Собравшиеся в юрте напряженно следили за его большим толстогубым ртом, окруженным редкой жесткой щетиной, ожидая, что оттуда вылетят не обычные слова, которых много в бурятском языке, а особые, грозные своей новизной.
— Кажись, я не смогу растолковать, в каких местах побывал,— смущенно заговорил Дугшан.— Россия большая, земли много. Честно говоря, иногда не знал даже, где находимся: куда рота, туда и я. Да и некогда было спрашивать названия падей и рек.
— Истинно так,— пробормотала бабка, видимо, чувствуя себя виноватой за неловкий вопрос.— Хороша и я, старая дура, спрашиваю, чего не понимаю. Агу свою знаем худо, а там эва какая сторона!
Бабы тихонько засмеялись. Сидели они тесно, с молчаливым почтением посматривая на солдата. Понимая, что от него ждут рассказа, Дугшан продолжал:
— Помню город Смоленск. Изб, как деревьев в тайге. Немец самолетов нагнал — закрыл все небо. Будто вороний грай. Бомбу за бомбой кидал. Все горело, дым глаза ел, ничего не видать. После танки его прорвались, мы метали бутылки с пламенем.
Никто не перебивал его.
— Больше наша рота отступала. Немец дыхнуть не давал, лез, как напористый бык. Мы немного дубасили его по лбу и пятились.
— Видать, у его войска силы немалые? — вставил свое слово седой Ангиран.— Не прорвется ли он сюда к нам без остановки?
Все с надеждой уставились на солдата, казалось, и дышать перестали. Олзобой пугливо оглянулся на дверь, на всякий случай приблизился к бабке Дыме. Дугшан наморщил узкий лоб, задумался.
— Не прорвется,— уверенно сказал он.— Немец исподтишка напал, вот и прет. Друг был у меня в роте, Василий. Родом из самой Москвы. Перед войной на машине книги печатал. Головастый парень, все на свете знает. Василий толковал, что у нас найдется сила и она даст немцу отпор. Нам бы только передышку, тогда повернем его задом и будем гнать до его земли. И политрук так толковал.