Живо вскочив на ноги, он сбегал в летник, стащил у бабушки иголку и приладил ее на конец длинной ивовой палки. Затем устроился в сарае, просунул палку сквозь щель в плетневой стене и слегка кольнул под брюхо муругую телку. Телка стала топать ногами, стегать себя хвостом. Олзобой молча, давился смехом и кольнул еще раз. Телка припустилась бежать. У Олзобоя от смеха даже слезы на глазах выступили. Вот дурочка, думает, что это овод!
Когда все телята убежали к ручью, Олзобой, неся палку, словно копье, отправился вслед за ними. Телята скучились под обрывом у самого берега: там тоже была тень, и от воды несло свежестью. Олзобой подкрался к ним по высокому берегу, лег и, улучив момент, кольнул белолобого бычка в спину. Бычок вздрогнул всей кожей, мотнул головой; после второго укола он поерзал на месте, поерзал и, видимо, решив, что ему не отделаться от въедливого овода, метнулся на мель, в воду, брызгая во все стороны.
Олзобой смеялся до упаду, даже стал кувыркаться на траве. Очень уж забавную игру придумал!
Бабка Дыма очень удивилась, заметив, что телята и перед закатом солнца продолжали бегать по двору, задрав хвосты, будто в полдневный зной. Даже почуяла в этом что-то недоброе. Шепча молитву, Дыма с опаской смотрела на словно взбесившихся телят. Один из них в это время, взбрыкнув, так шарахнулся со всех ног, что ударился боком о стенку летника.
— Что за бестолковая скотина! — прорвало бабку.— Одурели, что ли? Не иначе как пророчат черные времена.
Схватив гибкий ивовый прут, Дыма сердито вошла в сараи, и тут ее чуть не сбил с ног перемазанный навозом бычок. Выругать его бабка не успела: за телегой заметила Олзобоя. Мальчишка так увлекся игрой, что не слышал бабушкиных шагов.
— Зачем пугаешь скотину? — строго сказала она.— Дай сюда палку!
Олзобой виновато протянул палку. Бабка вырвала ее и зашагала в летник, что-то бормоча. Ни в ее голосе, ни в походке не чувствовалось гнева. Мало ли проказит Олзобой? И редко ли ей приходится ворчать? Но, пощупав конец палки, она разъярилась:
— Чтоб твоя голова в саже вымазалась! — ругалась Дыма.— Колоть живую скотину? И откуда только этакое в голову забрело?
Она раз и другой стегнула его ивовым прутом. Олзобой, которого никогда раньше не били, был ошеломлен. Глаза его стали круглые, словно черные пуговицы. Он открыл рот — то ли хотел зареветь, то ли крикнуть, и вдруг со всех ног припустился прочь.
— Поди, сюда! — повелительно закричала вслед бабка.— Куда бежишь, дикарь пугливый? Вернись!
Перепуганный Олзобой и не подумал остановиться. Он вброд перебежал ручей и что есть силы припустился по берегу.
Теперь уже испугалась бабка, с тревогой сказала вышедшей на шум из летника Дулме:
— По старческой дурости, кажись, сыночка обидела. И как это у меня рука поднялась поперед разума? Надо бы словами ему втолковать, а я хворостинкой.
Женщинам было видно, как Олзобой, все, уменьшаясь, несся в степь, куда глаза глядят. Он ни разу не оглянулся. Бабка заахала.
— Ты молодая,— наконец просительно обратилась она к Дулме,— прытка на ноги. Догони его, глупенького, уговори лаской, верни домой. Не свалился бы, куда в яр.
Олзобой совсем скрылся из глаз.
Остановился он только в котловине, забился под куст колючего каратана, поджал ноги, словно хотел спрятаться от всех. Сердце колотилось так, что ему казалось, будто он весь ходуном ходит. До этого Олзобой никогда не шалил сильно, не выводил бабушку из терпения. Поучать его Дыма, правда, любила, однако разговаривала, как со взрослым.
Здесь, в котловине, его нашла запыхавшаяся Дулма. Она подсела к мальчику, заговорила:
— Ишь какой прыткий! Бежала за тобой, бежала, думала, что сердце выскочит. Ой, хоть вздохнуть разок!
Сжавшийся в комочек Олзобой одним глазом покосился, на Дудму и опять насупился. Слезы засохли на его грязных щеках кривыми потеками.
— Всю ночь так думаешь просидеть? — отдышавшись, спросила его Дулма.
Олзобой отрицательно покачал головой. Время от времени он глубоко-глубоко и прерывисто вздыхал, все еще переживая горькую обиду. Не зная, как к нему подступиться, Дулма немного погодя, вновь ласково спросила:
— Может, пойдем домой?
— Нет, — упрямо ответил Олзобой.
— Чего так?
— Бабушка будет бить.
— Не будет она бить. Разве она со зла? Немного рассердилась за иголку. Зачем колол телят? Ей жалко стало, скотина бессловесная. Нельзя обижаться на старую мать.
Она говорила все ласковей. Притихший, заплаканный Олзобой показался Дулме очень одиноким, беспомощным. В ее душе поднялась волна жалости к нему, защипало глаза. Дулма взяла Олзобоя за руку.
— Ну пошли.
На этот раз Олзобой охотно встал, словно забыв про обиду. Они зашагали назад к летнику.
Внезапно Олзобой остановился, доверчиво поднял, к Дулме лицо, попросил:
— Тетя Дулма, будьте моей молодой матерью? Все дети имеют молодых, матерей.
Сердце Дулмы вздрогнуло, замерло. Она наклонилась к Олзобою и стала, целовать его. Олзобой стоял притихший хотя глаза его смотрели с некоторым удивлением.
Вечером, когда он заснул, Дулма рассказала бабке об их разговоре.
Бабка слушала молча, ни разу не перебила Дулму. Выцветшие повлажневшие глаза ее, окруженные мелкими морщинами, часто мигали, Не вытирая дряблых взмокших век, бабка печально, бубнила:
— Вишь, бедное дитя... совсем, бы я могла его искалечить. И как старой дуре пришло в голову ударить его? Вон как испугался, бедняжка. Как же ему не играть, не забавляться, когда день-деньской сидит возле моего подола? Да и что сделается телятам? Бесятся с жиру, гоняют по степи, хоть шилом проколи — ничего им не будет, зады небось толстые. Истинно говорят, что к старости человек теряет разум.
Дулма понимающе молчала.