Димитрий как всегда проснулся не от будильника. Это не означает, что он его заранее не поставил на требуемое время – нет, он, опять-таки как обычно, поставил сразу два будильника: один старый, привычный ему еще со студенческих времен, механический (про него надо бы сказать - не поставил, а завел, крутя еле помещающийся между пальцами малюсенький рычажок жесткой пружины) и современный - в телефоне.
Два будильника с точки зрения Димитрия легко объяснялись – современный (телефон) содержал в себе слишком много для понимания нормального (опять таки с его собственной точки зрения) человека функций. В них разбиралась без проблем только внучка – малышка Алиса, - которая была со всей техникой в доме «на ты», начиная от стиральной и посудомоечной машин до телефонов, компьютеров, телевизоров, включаемых просто ее детским голосом, и робота-пылесоса, которого с его – Димитрия - легкой руки прозвали в честь старого школьного друга-доктора Теодором или при обращении к пылесосу – просто Тедди.
Студенческий механический будильник был любим, но надежности не внушал. Димитрий это объяснял сам себе не боязнью поломки прежней, проверенной временем техники, а недоверием к любым проявлениям старости, к которым относил и свой собственный организм, и свое восприятие мира.
Но, как бы то ни было, как всегда, он проснулся сам – раньше всех в доме – и напомнил себе, что явилось причиной несколько более раннего, чем обычно, пробуждения.
Ему сегодня следовало ехать недалеко от Города в деревню, в которой родился его отец – прежний и единственный в свое время нотариус Старого города и окрестностей. Официально (а фактически - конечно, в местном госпитале) родился и он сам, родилась его дочь и даже малышка Алиса.
А вернее, официально родились даже не в деревне, а на краю поселения среди цитрусовых и оливковых деревьев в небольшом когда-то беленьком домике с тремя окнами (как говорила бабушка – мать отца: «Одно для Бога, одно для гостей, а одно – для семьи»), маленькой полупечью-полукамином и двумя комнатами, где много лет назад помещалась большая семья, отправившая своего старшего сына в Столицу учится на юриста. Сын, выучившись, вернулся и стал сначала помощником, а затем и единственным и многолетним нотариусом Старого города.
Дом, ожидая очередного приезда хозяев, так и стоял, закрыв зеленые ставни, похожий на седого, замшелого старика, заснувшего в ожидании того, когда о нем вспомнят. Конечно, Димитрий, приезжая, уже много лет не ночевал в доме, но проветривал и протапливал комнаты, хранящие память не сколько о нем – суетливом мальчишке, сколько о большой дружной и веселой семье крестьян - родителей будущего нотариуса.
Ну и, конечно, приезды Димитрия в деревню были не случайны: как правило, они приурочивались к Престолу – празднику святого, которому был посвящен Храм деревни. Это был августовский день, в который организовывался большой Крестный ход по улицам с местным оркестром, зажигались свечи в окнах домов, накрывались столы во дворах и происходили встречи и общение людей, которые считали себя «своими» по рождению в приморской деревне на скалистом и шумном от вечно набегающих волн берегу.
В этом году следовало приехать существенно раньше. Мэр деревни (президент, как его уважительно-саркастически назвали жители) просил поприсутствовать на не традиционном для престольного праздника концерте деревенского оркестра: «Нам хотелось бы, чтобы Вы вместе с нами прослушали», - и надо ехать, так как Димитрий, считая себя причастным ко всем событиям «семейного гнезда», не считал возможным уклониться от обязанностей члена деревенской общины.
Конечно, внутренне побудительной была еще одна глубинная причина или даже многолетний комплекс (как теперь говорят психологи) – присутствие на местных событиях было для себя самого некой компенсацией его проживания не в деревне, а в самом Старом городе.
Да, в Городе обосновался его отец. Но это оправдывалось тем, что тот был единственным городским нотариусом. А Димитрий, отказавшись после смерти отца от продолжения нотариального дела и продав лицензию молодому столичному юристу, стал «просто» адвокатом - далеко не единственно практикующим в Старом городе и окрестных деревнях, но зато «своим» для его жителей и, конечно, «единственным» для односельчан.
Когда его дочь – неудавшийся столичный юрист, но выдающийся профессиональный элитный фотограф-портретист – спросила его, почему он не продолжил нотариальной практики отца, Димитрий честно ей ответил, что он слишком много времени проработал в Столице и, вернувшись через несколько лет после смерти папы в Старый город, увидел работу новых нотариусов и внутренне не принял нарушения «сакральности» семейного дела, искренне не поняв, что именно его работа – «своего» - и была ожидаема местными жителями. О чем, тайно внутри себя, часто потом сожалел.
Несколько раз уточнив по телефону у мэра, действительно ли состоится концерт, не изменено ли время его начала, не занесена ли дорога вдоль моря песком и камнями последним штормом, Димитрий, наконец, выехал, рассчитав время недолгого пути так, чтобы быть не позже, чем за полчаса до начала.
Повернув с главной дороги на подъем в деревню, остановил мимо пробегающего мальчишку и, опустив стекло, спросил, с какой стороны правильнее запарковаться у школы, в которой будет концерт оркестра. С удивлением получил ответ, что концерт будет не в школе, а в Храме, и, зная из многолетней практики, что в деревне все обо всём всё знают, не задумываясь спросил: «Почему?»
- А в школе акустика плохая - низкий потолок!
Совершенно удовлетворился ответом и, только отъехав сотню метров, понял, что что-то не понял: смысл сказанного не вязался с образом ответившего мальчишки.
Но поехал к Храму.
Удивление количеством людей, однозначно не вмещавшихся в большую деревенскую церковь, было заглушено возбуждением от приветствий, деревенских поцелуев «щека к щеке», взаимных похлопываний по плечам и объятий: «Да, здесь я дома!» .
Ему, конечно, «как самому адвокату(!) из самого Старого города» досталось сидячее место внутри Храма – а не на улице за настежь открытыми церковными дверями и даже не на хорах, хотя уже и не в первых рядах.
Оркестр или, как называют здесь, «филармоника», – поселковые девчонки и молодые женщины (как представитель мужского пола он обратил на них внимание в первую очередь!) с духовыми инструментами, мальчишки с ударными, седые мужчины с тубами и тромбонами в знакомой ему темно-синей форме, принятой в деревне как для оркестра, так и для футбольной команды, - рассаживался и расставлял пюпитры с нотами спиной к иконостасу.
Он хорошо помнил этот оркестр по ежегодным Крестным ходам идущим во главе процессии, музыка которого, не зависимо от исполняемого произведения – бравурного, печального, радостного или торжественного – едино звучала как похоронный марш, да еще исполняемого вроде как нетрезвыми оркестрантами.
Но все надо терпеть.
Врученная малышкой на входе отпечатанная на принтере программа концерта показала, что терпеть придется восемь произведений, причем три – представителей какой-то не местной, соседской «филармоники», а пять – своего оркестра, деревенского.
После рассаживаний, пересаживаний, прокашливаний, попыток найти общий тон, официальных приветствий, пересаживаний зрителей в соответствии с пониманием мэром значимости гостей: «Нет, нет, спасибо. Я концерт духового оркестра люблю слушать в более дальних рядах», - все замолкло.
Чуда не произошло: соседская «филармоника» зазвучала (а не заиграла!) именно так, как и ожидалось – если бы не был заявлен в программе «What a wonderful world» Амстронга, можно было бы принять это и за вторую исполняемую «The Beatles forever» Остергинга, да и за что-либо иное. Как-то пониманием ритма вальса отметился «Вальс № 2» Шостаковича, но, к сожалению, только ритмом.
У иконостаса все вновь задвигалось, пересаживаясь, и к пюпитру дирижера подошел молодой человек, своим более темным, чем у всех, лицом кого-то удивительно напоминающий.
«Да это же Панаётис, сын Баколаса – соседа. Баколас был горд, что сын хорошо дует в трубу, и отправил его в Столицу в Музыкальную академию, куда его, как ни странно, приняли. Примерно год назад и должен был закончить. Он здесь?»
Димитрий нашел глазами сидящего в первом ряду соседа и понял, что не ошибся – одно лицо!
И почему-то вдруг начал переживать за то, что сейчас услышит и вновь огорчится. Значимая в программке «Elsa’s Procession» Рихарда Вагнера испугала, а не вызвала внутренней иронии.
Дирижер поднял руки (с дирижерской палочкой!), оркестр замер и…
Нет, чуда опять не произошло – духовым не хватало силы легких, опыта и умения чисто звучать, ударные, как ни старались, звучали громче, чем следовало – НО ОНИ ИГРАЛИ!
Именно ИГРАЛИ, а не издавали звуки! Играли, заводясь от сложности коллективно исполняемого произведения, от чувства «совместности», что ли, и даже от того, что под руководством своего сумасшедшего дирижера посмели взяться за Вагнера!
Не простой в барабанном ритме и дроби «Highland Cathedral» с вышедшими вперед мальчишками-барабанщиками был не просто театрален – да это и не возможно сделать в деревенской церкви с музицирующими школьникам, – он втащил присутствующих в детскую радость от того, что можно захотеть играть – и будет получаться. И может сегодня не так, как настоящие и где-то существующие далекие оркестры, но мы - ИГРАЕМ! Играем так, как пока нас научили. А завтра, берясь за все более сложное - возможно и превосходящее наши силы, - для нас будет все достижимо и мы будем идти вместе дальше!
Проскочили и «All I want for Christmas is you» Афанасьева, и «Felis Navidad» Фелициано, и еще что-то…
«Панаётис, давай! Еще!» - встав с мест, кричали сельчане, хлопая не очень белыми трудовыми ладонями…
Выйдя потом к морю, подумал, что эти размывающие берег неудержимые волны сродни услышанной энергии радости и жизнелюбия, а, может быть, и их источник.
Хотя и хотел сказать дирижеру, за год превратившего в оркестр группу родителями загоняемых в «филармонику» мальчишек и девчонок («Пусть лучше в трубы дуют, чем…»), искреннее спасибо. Нет! - не за доставленное удовольствие, ведь, честно говоря, все было весьма средним, а за труд радости и любви и к этим подросткам, и седым деревенским мужикам, может быть впервые в жизни прочувствовавшими, что это значит ИГРАТЬ НА КОНЦЕРТЕ. Но почему-то, застеснявшись, не подошел ни к дирижеру, ни к старику Баколасу…
И решил ехать домой, видимо, боясь вечернего Крестного хода, где тот же деревенский оркестр может превратить любую музыку в похоронный марш.