продолжение
...дальше был кошмар из крови, визга свиней, лая собаки,переполоха и кудахтанья кур. Глаза коровы, кормилицы огромной семьи, были по-человечески полны тоски и ужаса. Понимала-ли она происходящее, или молоденькой девушке это почудилось и в глазах коровы отразились её собственные, полные горя, ужаса и слез глаза, кто теперь знает.
Через несколько часов все было кончено. Братья рубили на куски корову, Лида с сестрами теребили кур, мама, в огромном котле, на улице, варила тушенку, они с отцом раскладывали её в бидоны и банки. В доме, на печи, вытапливалось свиное сало, которым заливали тушенку. Всю ночь не спали, собирали какие-то вещи, хотя собирать особо было нечего они, как и весь простой советский народ, были не богаты. Её семья была частью этого народа, работящие, скромные, несмотря ни на что, любившие эту страну с гордым названием СССР. Под утро все уснули тревожным сном.
Утро было ясным, впрочем, как всегда, в это время в Крыму. Отец с братьями забивали досками окна и двери, девчонки, привыкшие к чистоте, тщательно убирали двор и сараи после вчерашней кровавой вакханалии. Пес тихо скулил под крыльцом и только мать сидела безучастно на лавке во дворе и, невидящими, сухими глазами смотрела на детей. Они еще не знали, что никогда больше им не суждено вернуться назад...
Машина, поднимая пыль подъехала к дому. Вчерашний комиссар, ненавидящим взглядом осмотрел прижавшихся к друг другу людей. Девять человек, девять жизней стояли перед ним, держа узлы с пожитками и провизией, у Лиды за спиной, на ленте, висела гитара. Он приказал оставить гитару, но она вцепившись в гриф, готова была оставить бидон с мясом, но только не её.- Ах ты сучка немецкая, подлетев к девчонке, он со всей силы рванул гитару, лента порвалась, слабые девичьи руки не удержали и, инструмент, оказавшись в руках военного, был тотчас разбит им об ореховое дерево, растущее во дворе. Отобрав бидон и несколько банок с мясом, он рявкнул что-то о перегрузе и приказал грузиться в кузов. Сейчас нам трудно судить этого человека, может у него душа болела за горящую в огне страну, может он потерял в этой войне своих близких, а может по природной злости и глупости, кто теперь знает. После тряски в полуторке, Лиду с родными, погрузили в вагон, набитый такими-же бедолагами. Плакали дети, суетились и матерились военные, обычный шум вокзала накладывался на людское горе и тоску, создавая почти физическую боль. Сколько времени они ехали Лида не запомнила, дорога показалась вечностью, поезд часто отстаивался по несколько суток на каких-то полустанках. Они давно съели все припасы, разрешенные взять с собой. Голодали, мерзли. Осень, промозглая и дождливая, уже давно сменила теплый, крымский август, да и они были уже давно не в Крыму. На одном из полустанков, где-то в Казахстане высадили отца и мать, а детей повезли дальше. Девчонок Лиду и Лизу высадили в Орске. Трудармия...мне, до этого разговора со свекровью, казалось, что это место, где люди трудились для победы над общим врагом, где строгий режим, порядок, где единственным нарушением привычной жизни был высокий забор и долгий рабочий день. Ну а кого в войну был короткий рабочий день? Зато гарантированная пайка еды, которая не всегда была во многих семьях, живущих по ту сторону забора.Девчонкам выдали валенки, шапки, фуфайки (почему так называли простёганные ватой куртки?), показали нары в бараке и - в карьер. Он был рядом, огромный каменный карьер, где трудились репрессированные и высланные из европейской части СССР "неблагонадежные", по мнению властей, лица. Они ломами разбивали камень, полученный щебень, на тачках, подвозили к рельсам и грузили в вагонетки. Тяжелые, голодные недели начали медленно отсчитывать своё время. Охрана издевалась изощренно, с выдумкой. Лида и Лиза были очень похожи друга, часто бывало так: когда первой свою пайку еды получала Лиза, то Лиде, протянувшей свою чашку за едой, с усмешкой говорили: "...тебе уже выдали" и наоборот. Естественно что так долго продолжаться не могло и Лиза, ослабев свалилась с огромной температурой. Её не стало в три дня. Лида еще держалась некоторое время, но её черед настал, когда при очередном взмахе тяжелый лом вместо камня пробил ногу. Валенок очень быстро наполнился кровью, она упала. Подошел охранник, спросил — чего развалилась? Встать! Работать! И она махала и махала ломом потеряв счет времени... Очнулась на нарах от нестерпимой жары, в бараке никого не было, изо рта шел пар и она поняла, что в бараке очень холодно. В другой раз, она очнулась от нестерпимого холода. Над ней сияли звезды. Где-то вдали светились прожектора охранной вышки. Осмотревшись, она осознала, что лежит на помойке. Поползла, с трудом поднялась и пошла пошатываясь. Сколько и куда шла-не помнит. Лишь бы подальше от бараков лагеря. Снова очнулась в деревенской избе, было тепло и чисто. Это потом, чуть оздоровев и набравшись сил, узнала от хозяйки, пожилой женщины, а может и молодой, ведь в восемнадцать лет все, кто старше тридцати пяти, уже пожилые, да еще и отпечаток войны не красил лица наших женщин. Она узнала, что подобрал её на дороге племянник этой женщины, ехавший на полуторке за товаром для местного сельпо. Сообразила, что охрана лагеря посчитала её мертвой, поленились хоронить вечером и вытащили до утра на помойку с тем, чтоб захоронить утром если что останется. Ну это её предположение, а она знала нравы охраны, поэтому смею предположить, что так оно и было. В трудармию приходили письма от родителей, и Лида помнила их адрес. Спустя некоторое время, не знаю как, но она .....Продолжение следует