— Может, чего надо? — забеспокоился Черная Культя, подумав, не опомнилась ли она, попавшая по собственной глупости в беду, не вздумала ли ненароком просить у советской власти прощения.
— Нет. Мне ничего не надо. — Она слегка улыбнулась, не теряя достоинства. — Но мне хочется, чтобы кто-то позаботился о моем ребенке, если случится так, что он потеряет мать.
Путримас с минуту думал. Лучше всего для всех было бы, чтобы она убралась поскорей в лес, но если решила иначе, то разве станешь толкать ее в объятия к врагу?
— Верно. Пора сделать такой шаг, — промолвил он без всякого энтузиазма, боязливо поглядывая на дверь. — Как только ты выздоровеешь, мы вместе отправимся в Краштупенай. Будут, конечно, неприятности, но даст бог, все уладится... А дитё твое среди людей не пропадет... даю тебе слово!..
Алмоне снова снисходительно улыбнулась.
— Слишком рано лошадь запрягаешь, Путримас. Могу перед алтарем поклясться, хотя я начинаю сомневаться в могуществе потусторонних сил, но никто меня не заставит заискивать перед твоими красными богами. Или им угождать.
— Не заставит, так не заставит, — Черная Культя обиженно встал, но во взгляде у него еще тлела надежда. — Надо иметь мужество, чтобы признать свои ошибки и принять кару за совершенные преступления. А, впрочем, может, зверю лучше найти погибель в своем логове... Выбери, уважаемая, удобное для себя время и мотай к своим в лес!..
— Одному богу известно, чья вина больше, Путримас, моя или твоя. Перед народом, перед его историей. Время решит, а не люди. — Голос Алмоне потускнел. На лбу выступила испарина. — Судьба многих сейчас не в собственных руках, а в чужих. Кто знает, может, раньше, чем я покину этот дом, это радушное убежище, — она насмешливо улыбнулась, случится такое, что мой ребенок останется один...
— Я же сказал, не звери мы, чтоб тебя ветром сдуло, — угрюмо пробормотал Черная Культя.
— Звери тоже чужих детенышей стерегут.
Черная Культя сердито покосился на жилицу. Его так и подмывало сказать Алмоне что-то резкое, но он совладал с собой, видно решив, что самый лучший выход плюнуть себе под ноги и хлопнуть дверью.
Когда шаги в коридоре затихли, Алмоне повернула ключ в дверях, подошла к кафельной печке и, открыв дымоход, заглянула внутрь. Пистолет и обе гранаты, припорошенные сажей, лежали на прежнем месте. Алмоне рукой отодвинула их в глубь дымохода и снова захлопнула дверцу.
Однажды ночью она услышала выстрелы. Только что пропели вторые петухи, как говорится, самый сладкий сон, но она еще с вечера не сомкнула глаз. В голове царила сумятица. Разрозненные картины наплывали друг на дружку, как вспененные морские волны. На Алмоне накатывались воспоминания школьных лет, детства, которые нынче казались такими далекими и недосягаемыми. Алмоне думала обо всем, что пробивалось сквозь плотный покров забвения, и, печалясь, диву давалась. Неужели столько пережито? Неужели она так состарилась, ведь ей не исполнилось еще и тридцати. Есть у нее сын и муж, но все трое на краю пропасти.
О том же она думала и несколько дней тому назад, когда очутилась с ребенком на опустевшем поле. Августовская страда была на исходе. Нигде не было видно копен. Еще денек-другой, и в ригу свезут на возах последние яровые. Снедаемая невеселыми мыслями, Алмоне не обращала внимания на пасмурное небо, в котором среди облаков ныряло потускневшее закатное солнце. Не слышала кликов спешащих сельчан. Взгляд ее скользил по узкому полевому проселку, который серой лентой извивался под ногами. Алмоне ловила себя на мысли, что она, может быть, первый и последний раз прикасается ступнями к этой земле...
Вздрогнула, услышав, как кто-то невдалеке зовет: “Клотильда! Клотильда!”
Тогда Алмоне так и не поняла, почему остановилась, услышав присвоенное имя, к которому стала понемногу привыкать. Остановившись, подняла голову. Увидела поле, полное жнецов и косарей с косами, граблями, вилами. Среди взрослых сновали и дети. Вскоре выяснилось, что их, собравшихся на толоку, не так уж много, как показалось с первого взгляда. В поле хлопотали только сельсоветские народные защитники и Черная Культя со своим семейством. Всегда так бывало, в страду поле Викубаса Пуплесиса кишмя кишело добровольцами-помощниками, ибо сам владелец, если бы у него даже не было других дел, ни за что не успел бы с младшим братом Скирманионисом обойти увеличившийся после земельной реформы участок. «Заходи, заходи!» — перекрикивали друг друга добровольцы, подхлестнутые заговорившим с ней Викубасом. И Алмоне ничего другого не оставалось, как бросить: «Бог в помощь!» Но им одного боженьки было мало, хотелось, чтобы и она подсобила. Помощники Викубаса были готовы самого черта позвать на подмогу (они так ей и ляпнули!), ведь дождь висит над головой, а вечер близок.
— Куда там! — буркнул кто-то. — Каунасская барышня ручки белые замарает...
Нет, она не была той каунасской барышней, о которой злословил этот селянин, и не испытывала никакого желания доказывать, что такой никогда и не была, но сама не почувствовала, как свернула с узенького проселка и зашагала по стерне. Алмоне не понимала, что с ней происходит. Она жадно вдыхала запах скошенных, сгребенных в кучки яровых, странно улыбалась и шагала себе, шагала... Терпко пахло увядшими сорняками, потом, прохладой раскинувшегося неподалеку озера. Алмоне шла по наделу Викубаса Пуплесиса, как по отцову полю, когда приезжала на каникулы. И когда положила на траву ребеночка, (к нему тут же подлетела Тереселе), когда взяла в руки грабли, когда начала сгребать скошенные яровые и вязать в снопы, когда шедший рядом парень принялся поддевать их вилами и грузить на телегу, когда Алмоне вздрогнула от ржанья, негаданно-нежданно появившейся лошади. Все вдруг стало родным, доставшимся ей еще до рождения, вечным, как вечны человек и земля, его кормящая. Алмоне увидела свой родной дом. Отца, мать, братьев. Увидела родные поля, которые, как и этот Пуплесисов надел, теперь были общими потому, что сегодня могли принадлежать одному владельцу, а завтра по прихоти властей отойти к другому. Точь-в-точь как эти люди, у которых раньше был один хозяин и которые теперь батрачат на другого. Служат какой-то вбитой в головы идее, основанной на иллюзиях о всеобщем рае. Идее, ровно настолько реальной, насколько реальна проливаемая во имя нее кровь. Отец, как всегда, был тысячу раз прав, когда говорил: «Потворствуя социальному неравенству, мы толкаем народ в объятия к большевикам». Да, сами мы себе вырыли яму. И вместо того, чтобы в урочный час взяться за оружие, позволили себя, словно падаль, столкнуть в нее... Да что там говорить, сам главнокомандующий первым вложил саблю... в ножны...
Наступила короткая передышка, и все косцы и гребелыцицы столпились на скошенном пятачке. Кто сидел, кто полулежал, кто, растянувшись на стерне, закусывал, тянул холодный квас, курил. Алмоне не чувствовала к ним никакой враждебности, печально, с добродушным сочувствием смотрела на этих людей, покрытых пылью, взмыленных от пота (точно такое же чувство внушали ей батраки отца, которые не, покладая рук трудились на полях). Смотрела и думала, что каждый народ, как и каждый отдельно взятый человек, должно быть, имеет такую судьбу, какую заслуживает.