Из интервью разных лет ...
- Я не эксцентричен абсолютно. Просто я непрерывно сочиняю. Естественно, на улице я кажусь немножко странным, у меня милиционеры при советской власти непрерывно спрашивали документы. А я попросту в этот момент работаю. Но поскольку люди постепенно стандартизировались, то сейчас любой человек, у которого есть хоть капля живой крови, будет казаться эксцентричным. Вот и про обои. Я очень быстро сочиняю, поэтому тонкие расстояния между нотными линейками годны для меня только при переписке. Но и Чайковский линеил, и Бетховен, и Шуберт — все сами линеили. Они писали в больших записных книжках из хорошей бумаги. И там у них очень широкие линейки. А я линею на обоях, потому что это дешевле — а то бы на ватманской бумаге писал. И наволочка. Я легко играю, я виртуоз — сверх, а непринужденность игры принимается людьми за высшую артистичность. Но я абсолютно безартистичен! Поэтому я надеваю на себя наволочку, чтобы внешний артистизм не соединяли с моей музыкой. Если у меня при этом будет открытое лицо, они мою мелодию по-другому воспримут. А мне важно, чтобы человек воспринимал не артиста, с гениальным артистизмом играющего гениально артистическую музыку, а чистые ноты.
-Любовь? Нет никакой любви! Я ее изгоняю. В музыке не должно быть любви, никакой. Только музыка! И эротизма в музыке не должно быть ни на гран… Я сегодня играл на темы „Ромео и Джульетты“ Чайковского, но вы же слышали: я освободил музыку от эротизма. Музыка стала мощнее, выше. Мороз по коже продирает от музыки, когда в ней нет эротического. Музыка — не физиологична, а любовь всегда физиология, даже не эротическая любовь!
-Конфуций тоже говорил, что основной труд – рукотворный, тот, который сейчас подменяется бизнесом. Купцы – великое дело, когда они сознают свою миссию. Морозов, Мамонтов, Соломон Юрок, который вывез из России Анну Павлову, осознавали миссию. Купец продает, чтобы совершить на земле великое дело. А бизнес – это совсем другое. Нувориши строят дома на песке, для чего вырубают лес и выгоняют белок. Говорят, что белки дикие, но они не дикие, они совершенные. С ними бы я говорил о своей музыке, а не с дрессированными людьми – мне ничего не хочется им говорить, мне только хочется в них плюнуть.
-Я сочиняю все произведение сразу – от первой ноты до последней. Либо на бумаге, либо прямо за фортепиано. От начала до конца, не останавливаясь. Самая лучшая моя музыка так написана. Над музыкой раздумывать ни в коем случае нельзя, иначе она становится выражением твоих мыслей. А должна выражать только одну ноту, больше ничего. Мыслитель постепенно делается паразитом – он сходится с человечеством, с историей. А нотка – она неподкупна, она не меняется. На нотке себя испытываешь. Если взял с обертоном, не чистую – значит, все, ты уже паразит.
-Я сейчас чувствую себя как Шопен. Он никогда в больших залах не играл – только в салонах. Поэтому я часто здесь выступаю (разговор происходил в музее И. И. Бродского. – Прим. Time Out). Очень удобно: когда я пишу симфонию или поэму, достаточно просто позвонить сюда, сказать: «Концерт отменяется». И публика спокойно это воспринимает. В общем, я стал себя готовить к тому, что здесь моя жизнь и кончится. И понял, что проживу очень долго. Потому что, когда я заболел бронхитом, врачи с изумлением увидели, что у меня в идеальном состоянии сердце. Абсолютно такое же, как в юности, только чуть-чуть увеличено в объеме – от игры. Одно дело, когда ты нормальный практический дебил – у тебя давление подскочило, ты и рухнул. Но когда играешь музыку, делаешься очень добрым – а доброго сердечные болезни не рушат. Доброта дает гармонию. Покой.