Высокий человек с молодыми глазами и седыми висками идет по песчаной улице мимо высоких, выцветших от времени, заросших черемухой и рябиной домов. Со скамейки у клуба мне хорошо его видно. Владислав Попов – местная знаменитость. Архангельский писатель, посвятивший своим землякам нежную и пронзительную книгу. В прошлом – завуч и учитель в Покшеньге, свидетель ее радости и печали, участник ее негласного движения сопротивления небытию.
Текст: Екатерина Жирицкая, фото: Андрей Семашко
Его мама получила диплом историко-филологического факультета Архангельского пединститута, а вместе с дипломом – направление в Устьянский район, в деревенскую школу. Она уехала в cело Строевское на пять долгих лет. А он остался с бабушкой. «Я страшно скучал по маме, – признается потом Владислав. – До сих пор помню, как ждал писем. Однажды тоска по маме стала невыносимой». Холодным, все еще похожим на зиму мартом они собрались и уехали в Строевское.
«Я растерянно смотрю, как в омут, на тихие заснеженные дома, на высокие и неподвижные тополя с застывшими черными птицами, на тонкие прутики малины, печально торчащие в снегу, на серое молчащее небо. Пахнет сыростью, мягко, и снег липнет», – будет он вспоминать потом свое первое ощущение деревни: деревня – это снег, бесконечный снег.
Городской мальчик открывал для себя новый мир. Там были походы в лес, когда «надо идти люпиновым полем, и сначала будет холодно, а потом, в осиннике, тепло». Он узнавал, где прячутся грибы и еще – откуда берется росяной хлебушек: «Положишь горбушечку на пенек и ждешь. Упадет на нее небесная роса, и будет горбушечка вкусной, соленой». Рассказ о Строевском Владислав Попов потом так и назовет: «Росяной хлебушек».
СВОЙ БЕРЕГ
Мы идем смотреть деревенскую школу. Дорога туда неблизкая – на другой берег реки, и у нас будет время поговорить.
Владислав пошел по маминому пути. Тоже окончил Архангельский пединститут, также после учебы оказался в деревне. В П//о//кшеньге. Только Покшеньгой называть эту деревню неточно. Скорее, это имя реки, вдоль которой вытянулись «кустом», как говорят на Севере, несколько деревень. По правому берегу – Лохново и Большое Кротово, по левому – Красное, Малое Кротово и Кобелёво. Центр местной жизни – Кобелёво. Предание рассказывает, что во времена освоения новгородцами Русского Севера приплыли в эти края Кóбель и Агафон. Решили они остаться там, где река Покшеньга впадает в приток Северной Двины, Пинегу. Один собрался строить деревню на правом берегу, другому приглянулся левый – но кто рассудит, где будет обитать дух Божий, где строить церковь? Пустили выше по течению в покшеньгскую воду икону. Ее прибило к берегу Кóбеля, с тех пор местная власть прочно обосновалась на кобелёвском берегу. И школа – тут.
Семье нового учителя дали жилье в школьном интернате. «Это была маленькая комната. И вот знаете, все поля от интерната до магазина и дальше были засеяны житом (ячменем). Из окна нашей комнаты мы увидели эти золотые волны, которые расходятся кругами от ветра по полю, и эту даль, и Покшеньгу. Вся деревня была как на ладони. Я сказал: «Мы будем жить здесь и нигде больше», – вспоминает Владислав, как его впервые очаровала мощная красота Пинежской земли.
Школа Покшеньги – двухэтажная, светлая, высокие потолки. Когда Владислав впервые ее увидел, удивился: «Представлял себе деревенскую школу маленькой, почти домашней, а наша была как корабль. И дети в этой светлой школе были добрые, светлые». Деревенскому учителю поневоле пришлось быть мастером на все руки. Владислав учил детей русскому, литературе, истории, физкультуре, биологии, английскому, труду. Всему, разве что кроме математики и физики.
Школа была большая, а детей в ней в середине 80-х училось совсем немного. 36 человек, от малышей до подростков, – один класс как одна семья. Школа стала расти – вот уже 120 учеников в ней, 130. А потом наступил обвал 90-х, взрослые начали уезжать и забирали детей. Школа пустела. Вот уже 50 человек стоит на общешкольной линейке, вот 40, 30, 20. В 2014-м покшеньгскую восьмилетку закрыли.
Учителя пытались отстоять ее. Ездили в Архангельск, писали письма, встречались с министром образования и просвещения области. Им дали год, а потом школы не стало. «Будто у дерева высохли корни…» – скажет Владислав.
Только его ученики все равно вернутся, убежден учитель. Пусть не сейчас, но они, привыкшие к деревенской свободе, в конце концов устанут от городской толчеи и приедут домой. А Покшеньга их дождется. Потому что она неубиваемая. Здесь живет народ, наделенный такой изобретательностью, чувством юмора и силой жизни, что его так просто не выкорчевать. И мой собеседник рассказывает местные байки, о которых мы еще долго спорим: кому лучше удался бы подобный юмористический сюжет – Шукшину или О’Генри?
«1990-е годы. Возвращается в Покшеньгу из мест заключения мужичок, назовем его Федя. Пришел Федя, мыкается. Совхоз разваливается, зарплаты нет, расплачиваются продуктами. Хочешь – бери подсолнечное масло, хочешь – крупу. Но на крупе с маслом не проживешь. Наш герой решает: пора возвращаться в тюрьму, там сытнее. Как? Ограбить магазин. Ночью Федя подкрадывается к магазину райпо. Взламывает его. С собой у него саночки. Он берет закуску, водку, коньяк, ликеры. Думаете, выпивает все у магазина и ждет милицию? – с иронией спрашивает Владислав. – Нет, он поступает лучше. Аккуратно складывает добычу на саночки и волочет домой. Накрывает большой стол, зовет односельчан. Приходят. «Федя, откуда деньги?» – «Ребята, я зарплату получил. Прислали переводом. Гуляем!» И деревня гуляет. С восторгом и восхищением, с диким воодушевлением. Она пьет казавшиеся тогда такой роскошью ликеры и коньяки, закусывает дефицитными консервами и колбасой. Поутру приходит продавщица: магазин взломан. Появляется милиция. Разумеется, видит следы, саночки. По этим саночкам приходит к Феде. А там – кто за столом, кто под столом, кто рядом с диваном. Тут же счастливый Федя. Ну что, браслеты на руки – пожалуйте в отделение. Зато как погуляли! До сих пор люди помнят».
БАРИН НЕ ПРИЕДЕТ
Прихотливый полет фантазии деревенских «чудиков» выводит нас к горькой теме – надломивших деревню 1990-х. «Мы видели, как слабеет наша Покшеньга, – с горечью говорит Владислав. – Мы надеялись, что кто-то остановит энтропию. Но однажды нам стало ясно: барин не приедет. Никогда. Потому что барину все равно. А мы упрямые, деревня же северная – крепостного права не знала. Вот и подумали – давай-ка, пока есть силы, Покшеньгу вылечим сами». Они организовали товарищество, починили в селах дороги. И взялись за мост. Первой идея пришла главной местной заводиле, председателю покшеньгского сельского совета Людмиле Николаевне Некрасовой. «Надоело, – говорит, – на лодках к соседям плавать».
Река разделяла деревни. В гости ли, по делам ли – за реку нужна была лодка. Нет своей – нанимай. Из Лохнова в ближайший райцентр, Карпогоры, ходит рейсовый автобус. Чтобы попасть на него, кобелёвские договаривались о переправе. У Владислава и самого была лодка: «Рано утром встанешь, пойдешь к лодке, вычерпаешь воду, кого-нибудь перевезешь. Потом проводишь мокрым от росы лугом к автобусу. Иначе – никак».
О том, что нужен мост, заговорили еще в 1970-х. Когда молодой учитель Попов только приехал в Покшеньгу, то увидел на берегу огромный заржавевший трос – как змея, извиваясь кольцами, он за долгие годы успел врасти в глину. Мост сделали еще через тридцать лет.
Разговоры о мосте вызывали у скептиков усмешку. Весной Покшеньга разливается, сметая все на своем пути. Местные Кулибины – покшеньгские мужики, – побродив по берегу, точно рассчитали место для растяжек и опор. Написали заявку на грант, получили деньги, купили в Архангельске тросы и фурнитуру для балок. Им говорили: «У вас не получится». Они продолжали строить. А когда мост был готов и выстоял год, другой, третий, людское неверие сменилось восхищением – не может быть такого, а вот он, стоит!
«С какой помпой мы открывали наш мост, бог ты мой! – с улыбкой вспоминает Владислав. – Красная ленточка, воздушные шарики… Купили бутылку шампанского, привязали ее к тросу, раскачали, чтобы она ударилась о бетонную опору. Боялись, что промахнется наш Александр Иваныч, которому поручили столь ответственное дело. Не разобьется бутылка – не устоять мосту». А она разбилась. Осколки брызнули во все стороны, лоб ему посекло. Он смеется, прижимает ко лбу окровавленный платок, кричит: «Ребята, все, жертва принесена, даже кровавая. Будет стоять наш мост!» Как корабль, устоит среди бурь. Потом в школе на втором этаже поставили длинные столы. Из дома принесли снедь, обмыли новострой, как полагается – с гармошкой, с песней. Начальство было районное, пожали руку. «Молодцá, – говорили, – молодцá».
Река и правда гневалась на новое препятствие на своем пути. Однажды весной по высокой воде понесло по Покшеньге огромную ель. Ее корни крючковатыми пальцами торчали во все стороны и зацепили мост. Его скрутило как тряпку, вырвало сваи. Но покшеньгцы теперь уже ничего не боялись. Заказали в леспромхозе две огромные лиственницы, заново вкопали столбы, все собрали, натянули. И сегодня мы по золотым сосновым досочкам, держась за стальные тросы, переходили усмиренную реку. Мост стал негласным символом победы над неверием.
КОЛОДЦЫ
Моста покшеньгцам показалось мало, и они взялись за колодцы. Колодцы стоят вдоль главной улицы Кобелёва. Владислав опускает в темнеющий проем сруба длинную жердь, пустое ведро звонко плюхается о воду. Через минуту ледяная до судорог вода касается моего лица. Конечно, собственные колодцы есть и у людей во дворах, объясняет мой спутник. Но в деревне сложенные из бревен дома в пожар схватывались огнем как поленница дров. И общественные колодцы – на случай беды – существовали здесь испокон веков.
Все колодцы Покшеньги – приметные, со своими историями. У дома Владислава возвышается Пальцовский колодец, который считают церковным: неподалеку от него было давно стертое в песок кладбище. Никольский колодец получил свое имя по некогда соседствовавшей с ним Никольской церкви. Ее еще называли Белой – высокая, издалека видная, она была обшита толстой вагонкой и выбелена известью. Батюшка церкви Николая Угодника когда-то и освящал колодец, значит, и вода там святая. «На Крещение ночи в Пинежье темные, – рассказывает Владислав, – фонари по деревне не горят, но, если выйти на высокий речной берег, увидишь, как люди с фонариками спускаются на Покшеньгу к купели. Дойдут, на колени встанут, лицо омоют, молитву пошепчут и – обратно. А старикам на реку ходить тяжело, они к освященным колодцам идут. Встретишь в ночи: «Куда?» – «Да к Никольскому».
Содержали колодцы артельно – в складчину покупали канаты, ведра, дерево для починки. Но с развалом совхоза вот уже двадцать лет колодцы никто не ремонтировал. Они разрушались, колодезные ключи затягивало илом. Покшеньгцы починили колодцы сами. Разобрали старые срубы, расчистили до дна, купили большие еловые бревна – ель держит воду лучше сосны. Заново поставили сруб, положили накат. Покшеньга снова отвоевала себя у разрухи и смерти.
БЕЛЫЕ ПЛАТОЧКИ
Помимо школы, книг, колодцев и моста у Владислава Попова есть еще одно сокровенное дело. Вместе со своими, теперь уже бывшими, учениками он много лет ищет погибших солдат. И выстраиваемая им связь между прошлым и настоящим, как корни дерева, крепче держит на земле далекую архангельскую деревню.
Сначала ездили в экспедиции с другими отрядами, а в 2006 году в Карпогорах появился собственный районный отряд. Назвали его в честь подразделения спецназа «Факел», потому что руководит отрядом Мирраб Фетиханович Азадов – «замечательный человек и бывший спецназовец», как отрекомендовал его мой собеседник. Они ездили под Петербург, в район станции Мга, где проходили жестокие позиционные бои, потом – в Карелию, в Лоухский район, в Кестеньгу. Именно под Кестеньгой сражалась с немцами 23-я гвардейская дивизия, в честь которой названа улица в Архангельске. Там погибло много земляков Владислава. Под Кестеньгой поисковики и нашли пинежан, обретших наконец покой на своей родине.
Год назад, рассказывает Владислав, их друзья – объединенный поисковый отряд «За Родину!» – снимали в Покшеньге художественно-публицистический фильм о том, как провожали в этих краях солдат на фронт. Беседовали с местными жителями: как собирали в дорогу? какие песни пели? что на прощанье говорили? Покшеньгские жители приняли съемки фильма близко к сердцу. Собрали по амбарам старую одежду. Оделись, как одевались в войну – вещи-то у многих сохранились, – и ребята включили камеру… «Вот выходит солдатик из родного дома. Телега стоит, его ждет, лошадка ушами поводит. Он садится, телега трогается. И бегут наши бабушки деревенские за ней, платочками белыми машут – и плачут», – вспоминает Владислав.
…За разговором доходим до хозяйского двора. Огромный дом стоит на высоком берегу Покшеньги. Из его окон открывается вид на заливные луга, реку, далекие избы деревни Шотовой на другом берегу. Пока устраиваемся за столом, слышен стук в дверь. «Там курит папироску хороший человек, мой друг, боец поискового отряда «Факел» Володя Илотовский», – возвратившись, кивает Владислав на крыльцо. Володя тоже местный, но родом из Устьянского района, что далеко к югу от Покшеньги. Заходит в дом, подсаживается и дальше продолжает беседу вместе с Владиславом.
«В нашей деревне на памятнике – только пять фамилий, – говорит Володя. – Свои не уезжали, пришлые не появлялись, пять больших родов в деревне было. А больше всего – Мининых и Земцовых. И на памятнике тоже у них самые длинные списки». Володя решил собрать в своей деревне имена не только погибших, но и вернувшихся с войны. Неблагодарно забыты те, кто служил в запасных полках, в рабочих ротах. Уже в 1941 году возвращались раненые, отлеживались, подлечивались дома, их призывали вновь, и они служили – уже в нестроевых частях. «В статистике потерь мы часто не учитываем косвенные. Это поколение пережило голод, коллективизацию, Гражданскую. А уцелев в страшной мясорубке Великой Отечественной, вернулись с надорванным здоровьем в голодную деревню. Это подкосило поколение – в конце 1940-х – 1950-е многие из фронтовиков умерли. Дети разъехались, о солдатах стало некому вспоминать. Вот по ним, вернувшимся с войны, но потом добитых ею, найти информацию очень сложно», – сокрушается Володя.
ЗВЕЗДЫ
А еще Владислав и его друзья по поисковому отряду «Факел» вешают звезды. Красные звезды на домах фронтовиков. Как тимуровцы – взрослые мужчины, не растерявшие романтики или по-детски ясного понимания жизни.
Когда именно на домах появились первые звезды, теперь уже никто не вспомнит. Но в первые годы после Великой Отечественной о войне в деревне никто не любил вспоминать – ни солдаты, ни власти, рассказывают собеседники. Вероятно, звезды повесили на дома ближе к концу 1960-х. Были эти звезды из обычного кровельного железа, тоненькие. За полвека краска облезла, металл поржавел, от многих звезд почти ничего не осталось. А вот кто решил вернуть на дома красные звезды, в Покшеньге знают точно. Командир поискового отряда «Факел», все тот же Мирраб Азадов, однажды ехал через деревню под Карпогорами, увидел истлевшие звезды на доме и решил: неправильно, когда истлевает память.
«Звезды мы делаем вручную, – рассказывает Володя Илотовский. – Вагранкой выпилишь, потом шкурочкой мелкой края пройдешь, чтобы гладкие были. Грунтовку еще положить надо, защитить металл от коррозии, чтобы звезда дольше прожила». Обычно они отдают звезды в автосервис, чтобы грунтовали профессионалы. Им помогают бесплатно. «Скажешь: «Твой дед воевал? Для такого же солдата делаем. Разве можно за кровь деньги брать?» Долго убеждать не приходится».
Молва о красных звездах, зажженных «Факелом», разошлась по району. И им стали помогать. Деревенские советы ветеранов, местная администрация заново выверяли списки ушедших на фронт, которые хранятся почти в каждом сельсовете, но они неполны и неточны. Приходилось полагаться на людскую память. Председатель сельсовета говорит: «Из этого дома на войну ушло семеро», а бабушка-соседка добавляет: «Еще одного забыли, он в Архангельске жил, когда его призвали». Получается, восемь было героев.
Но вот списки выверены, новенькие звезды стопкой лежат в руке командира. Предупрежденная заранее деревня собирается у обелиска. Начинается митинг. Объявят минуту молчания, торжественно вручат звезды деревенским жителям. В деревнях стали по-особому готовиться к вручению звезд, рассказывает Владислав: теперь там ищут истории своих солдат. Вот все подходят к дому фронтовика, и, прежде чем потомок солдата будет вешать на стену дома звезду, кто-нибудь торжественно скажет: «Из этого дома ушел на войну…» Назовут имя солдата, расскажут, где сражался, какие награды получил. Вернулся с победой или погиб смертью храбрых. И какая-то бабушка, солдатская дочь, будет греть звездочку в руках и плакать.
Только в прошлом году в «Факел» пришли заявки на 700 звезд. Эти 700 звезд ребята готовили своими руками. «На заводе, где делают подлодки, нам говорили: «Что вы мучаетесь, вручную-то? Давайте мы вам целую кучу наштампуем». Мы отказались. Потому что, когда звезду своими руками делаешь, она через душу проходит. Помнит все твои прикосновения, твое тепло, и разговор в это время идет не о рыбалке и пиве, серьезный разговор», – возвращается Владислав к событиям минувшей осени.
Акция «Звезды на доме» переросла границы Пинежья, ее поддержали в Архангельске, Северодвинске. А потом, к великой радости «Факела», движение перешагнуло границы области. Как от камешка, брошенного в воду, круги доброго дела разошлись по всей России. Ребята с торжеством говорили друг другу: «Во Владимире наши звезды устанавливают. В Иркутске, в Крыму! Даже в Донецкой Народной Республике они теперь светят». Кто начал, уже не важно.
Когда звезды вручали Покшеньге, деревенский праздник завершился традиционным застольем. Все пришли с мороза, собрались за столом, стали водочку пить, вспоминать. Одна бабушка, на чьем доме звездочку повесили, рассказывает: «Отец уходил на фронт, мне было 3 годика. И так получилось, что он проститься зашел, когда был уже в солдатской шинели. Может, последняя минутка у него оставалась. Он меня схватил на руки, прижал к себе, целует, а сам такой колючий, а шинель-то у него сырая и тоже колючая и табаком пахнет. А я его ручонками толкаю в грудь, чтобы не обнимал, не прижимал меня. Ушел он и погиб. И это – мое единственное воспоминание об отце. Я все бы на свете отдала, чтобы его лицо запомнить. Почему я тогда на лицо его не смотрела?»
ЗАТЁСЫ
«А еще здесь трудно различать погибших», – говорит Володя Илотовский, и разговор о войне внезапно выводит нас к спору, которым мы начинали наш с Владиславом разговор: высохли ли у Покшеньги корни, веками связывающие ее с родной землей?
Пинежье – большая архаичная зона. Тут до сих пор сохранились древние новгородские традиции. Например, родовые прозвища. «Сами посудите: в деревне Городец живут одни Хромцовы, нет там других фамилий! Как отыскать в Городце родню погибшего солдата, если они полные тезки? Только по прозвищу. Фамилии одинаковые, а прозвища у каждого рода разные», – объясняют мне. Тот – Погода, эти – Черти, те – Зубаны. Передаются прозвища из поколения в поколение.
А еще у каждого рода до сих пор есть свой особый знак – зарубка на дереве. Все леса по Покшеньге испокон веков негласно поделены. Там, где проходит лесоруб или охотник, он оставляет особый надрез на дереве. Знак своего рода. У кого-то это утиная лапка, у кого-то – ижица, у кого-то – крест. Стоит на дереве чужой знак – территория занята. Эти знаки собственности удобно высекать топором или вырезать ножом. Право ставить их передается по мужской линии из поколения в поколение. «Здесь каждый деревенский помнит свой знак. А прозвище – тем более. Утаивают их, но между собой – знают», – объясняют нам. Крепко держат Покшеньгу древние корни, не пускают в небытие…
Вечером Владислав идет нас провожать. Мы минуем зарастающий соснами бывший колхозный луг, проходим мимо перестроенной в клуб церкви, мимо стертого с земли кладбища, населенной призраками школы. Нам с фотографом Андреем надо через реку. Уже с того берега я смотрю, как в теплом закатном свете удаляется по мосту темная фигура строившего его человека. Хороший затёс оставит он после себя на этой земле…