— Ишь негодник, какой говорливый стал, — в недоумении, пробормотала бабка Дыма.
Она искоса посмотрела на Дулму. В самом деле, ее неразговорчивый, диковатый «сын», может быть, впервые за все семь лет вдруг с охотой вступил в разговор с незнакомой гостьей — есть чему удивиться. Выходит, понравилась?
Дулма и сама почувствовала, что сразу нашла к мальчику подход. Ей не хотелось показать старой Дыме своего торжества, она скромно спросила:
— Олзобой ваш нынче осенью в школу пойдет?
— Нынче еще мал будет, — уже без всякого ворчания, даже ласково ответила бабка. — На следующее лето только достигнет возраста. Неизвестно, каково-то еще покажет себя, в ученье. Ежели в мать или в отца пойдет, надо быть, смышленым станет малым.
Лед между женщинами окончательно растаял. Бабка стала рассказывать о Дагбажалсане, о Субади. Лицо Дулмы накалилось жгучим пламенем: казалось, вот-вот с него капнет горячая кровь. Старая Дыма уже перешла к рассказу о том, как перед отправкой на фронт Дагбажалсан вдруг приехал повидать сына.
— По молодости лет шибко непутевый был наш отец, — говорила она. — А все-таки родная кровушка заговорила: четыре сотни денег на сына оставил. Только Субади очень уж жалко. Зря расстраивала себя. Была бы спокойней характером, не убивалась за ушедшим мужиком, глядишь, и утешилась, нашла бы другого, не остался бы Олзобой сиротинкой...
Бабка умолкла, пригорюнилась. Молчала и Дулма, уставившись в одну точку затуманившимся взглядом.
«Была бы спокойней, нашла бы утешение, — с горечью подумала Дулма. — А разве я нашла утешение?.. Состарюсь, и никто не назовет меня мамой. Радоваться лишь тому, что живешь на свете?»
Бабка подложила в очаг кизяков, вдруг, словно спохватившись, спросила:
— Совсем забыла, безголовая: мать-то ваша ничего? Здорова?
— Ничего, разум пока светлый.
Дулма поднялась.
— Засиделась я. Надо к переезду готовиться.
Казалось, бабка Дыма не сразу поняла, о чем заговорила ее напарница.
— Да уж придется, — сказала она с прежней ворчливостью. — Раз велел председатель, не откажешься. Когда будем собираться?
— Завтра приедет Дарма на волах и перевезет нас.
И попрощавшись, Дулма покинула юрту.
Приняв гурт молодняка, они поселились в Гураньей Пади в девяти километрах от центральной усадьбы. Ни Дыма, а тем более Дулма не ожидали, что заживут так дружно, мирно: у них даже имущество стало общим, как у родственников, которые решили съехаться. Ни бабка, ни молодуха никогда не спорили насчет работы, с удивительной догадливостью помогали одна другой.
Едва только в наклонно висящем окошке брезжил рассвет и в темноте чуть-чуть обозначался сложенный из кирпича и обмазанный глиной очаг, высокая железная труба, идущая к дымоходу, как Дулма, проворно и бесшумно ступая, открывала дверь во двор. Легкий туман вился по широкой низине, скрадывая шум ручья.
Дулма обходила скотину, лениво жующую жвачку в загоне. Бурунчики косили на нее выпуклые лиловые глаза, тянули морды, стараясь лизнуть. К молодой хозяйке подбегал чернозевый пес Барда, умильно заглядывал в глаза, ожидая костей.
Вернувшись в юрту, Дулма еще от двери слышала шорох, легкое покряхтывание: это бабка Дыма, сидя на низенькой постели, обувала унты.
— Поспали бы еще немного, — шепотом, чтобы не разбудить больную Удбэл и Олзобоя, говорила ей Дулма.— Еще рано.
— Поздно вставать — лень наживать,— тоже шепотом отшучивалась бабка.
Или ворчала на самое себя, что, дескать, и так, старая дура, отлежала бока: гляди, и жирок завяжется.
Бабка уверенно впотьмах находила морщинистую, как она сама, алюминиевую кружку, почерпнув из ведра воды, умывалась, вытирала лицо и руки подолом халата. Мягко, но властно оттесняла от очага Дулму, которая у открытой дверцы хлопотала с лучиной, разжигая огонь.
— Сама управлюсь. У тебя дел, и так много.
Дулма покорно брала ведро с желобком, выходила во двор доить корову.
Принесенное молоко бабка Дыма выливала в широкий низкий котел, кипятила. Дулма в это время березовым веником подметала земляной пол.
Одним словом, и по юрте, и по загону старая Дыма и дугшановская молодка все делали вместе, сообща. Что же объединило этих двух некогда чуть ли не враждовавших женщин? Семилетний Олзобой. Это он связал их в один узел.
Чуть скрытая, но нежная ласка Дулмы, которую она проявляла к Олзобою, вызывала в душе бабки не ревность, а какое-то всепрощающее чувство доброты. Прощупывая лицо молодой женщины бесцветными глазами, бабка часто задумывалась над глубокомысленными загадками тленного мира.
По мнению бабки, человек рождался, чтобы продолжать род. В этом заключалось высшее назначение его плоти. Птицы ли, насекомые ли разные; люди ли — всякая живая тварь имеет потомство от плоти и выхаживает его. Такова главная цель жизни в этом, грешном мире. И потому всякое живое существо привязывается к потомству сердечной жалостью, потому и оберегает его. Если бы бог не создал человека любящим дитя свое, то жизнь его во плоти прекратилась бы, люди перевелись бы.
Подобными рассуждениями бабка всегда находила объяснение темным тайнам и загадкам мира; хотя и тускнеющий, но все еще ясный ум никогда не заходил в тупик. По разумению бабки, Дулма была за что-то наказана богом. Для женщины, рожденной матерью, быть бесплодной, конечно, великое несчастье, но что поделаешь, если судьба уготована такая.
Бабка не осуждала людей за совершенные грехи; то ли она хотела отплатить Дулме не меньшим благодеянием за ее ласковую любовь к Олзобою, то ли она неожиданно для себя оценила сердечную теплоту ее, словом, бабка пеклась о Дулме, как о собственной дочери. И Дулма тоже не оставалась в долгу, окружала старуху почтительным уважением.
Несколько раз за день, оставив стадо, она приезжала домой проведать обеих старух, помочь Дыме по хозяйству. Обычно Дыма сама справлялась и с готовкой обеда и с уборкой юрты. Тогда Дулма старалась подсобить ей хоть в обработке шкур. Однако бабка не доверяла ей накручивать на кол овчины; не разрешала, и драть их тупой косой.
Дулма терпеливо дожидалась своего — когда наступит пора очищать расстеленную на земле шерстью вверх овчину. Едва только старуха заносила над ней железный ковш, как Дулма услужливо предлагала:
— Вам это будет не под силу. Давайте я выгребу, а вы подержите овчину за конец.
Тут бабка Дыма уступала.
Завернув полы халата, завязав концы на спине, Дулма решительно брала из рук Дымы ковш и, расставив над шкурой ноги, принималась выгребать из густой мокрой шерсти арсу — белую кислую жидкость.