В юрте Доржиевых назначение ухаживать за гуртом годовалых бычков было воспринято по-разному. У Дулмы от неожиданной радости кровь прилила к голове, и она раскраснелась, как дикий мак в июньской степи. Не оговорился ль председатель Балдан? Может, она что недопоняла? Ей придется принимать скот вместе с бабкой Дымой? То, к чему она тянулась уже не один год, что не надеялась получить, теперь само шло к ней в руки. Ведь им придется жить в одной юрте с Олзобоем.
— Председатель Балдан сказал, чтобы завтра принимать скот,— счастливым голосом сообщила она свекрови.
Старая, больная Удбэл, мать Дугшана, давно не подымалась с постели. Она лежала под овечьим одеялом, бессильно протянув бледные руки с надувшимися синими жилами.
«Что с нашей молодухой? — подумала Удбэл.— Обрадовалась, что придется за колхозной скотиной ходить. Никогда не слыхала, чтобы люди с охотой брались за такую работу. Была бы шея, ярмо всегда найдется».
Невестке она никогда не перечила и сейчас лишь робким намеком высказала свое суждение:
— Как же ты справишься? От меня ведь одна помеха.
— Не беспокойтесь, мама,— так же легко, весело ответила Дулма.— Справимся. Нам, бабку Дыму дают в помощницы. Она будет всю работу по дому делать, мне только скотину пасти.
Свекровь поспешила согласно кивнуть: раз уж у невестки такая охота, пусть работает во славу божью.
— Разве вот только подмога выручит,— проговорила она своим слабым голосом.— Бабка Дыма, конечно, еще легка на ноги, в домашних делах не всякая молодая за ней угонится. Истинно говорят: здоровому человеку все нипочем.
Согласие свекрови ободрило Дулму: вот и ладно, что обошлось миром. Уже думая о своем, она машинально добавила:
— Без мужиков туго приходится колхозу! Дарму берут на уборку хлебов тока строить.
Теперь у Дулмы появилась законная причина пойти в юрту Олзобоя. Чего тянуть? Неизвестно, конечно, как встретит старая Дыма, вдруг выгонит? Да ведь когда-то надо встретиться? Вместе жить придется. Не идти же старухе самой к ним в юрту. И не в силах сдержать радостного нетерпения, Дулма надела чистый тэрлик, повязала голову шелковым платком и пошла.
Дверь в бабкину юрту она открыла неуверенно, робко. Бабка Дыма хлопотала над пучками разложенного мангира, видно, собиралась сушить. Широкое лицо ее с резкими складками у рта приняло каменное, холодное выражение. Дулма заробела: радостная уверенность ее исчезла, словно парок от чая.
— Здраст...— поздоровалась она полушепотом и проглотила конец слова.
— И вы здравствуйте,— не очень дружелюбно ответила бабка, рывком поставила чайник на плиту.— Проходите, садитесь.
Дулма смутилась, покраснела гуще. Бабка продолжала сортировать лук и молчала. Молчание можно было объяснить ее занятостью: мол, видите, не до разговоров. Однако Дулма отлично понимала: гостеприимные хозяйки так не встречают. Конечно, старая Дылгыриха не забыла, что колхоз собирался «отнять» у нее маленького Олзобоя и отдать Дулме. Наверно, передали ей (и конечно ж, раздули) слова, сказанные Дулмой Дагбажалсану, уже стоявшему в грузовике. Кто знает, может, бабка поняла их так, что она, Дулма, желает ей смерти? Все может быть.
Молчание слишком затянулось. В открытый дымоход сверху падал холодный луч солнца, ложился на чисто выметенный земляной пол. Дулме надо было самой начинать разговор: раз пришла, то приноси с собой и слова. С чего же начать? Поговорить о том, что вот осень идет, колхоз отстает с уборкой? Или рассказать, что с фронта от «моего Дугшана» давно нет писем, жив ли? Собравши всю свою решимость, Дулма вдруг негромко и просто произнесла:
— Председатель велел нам принять гурт молодняка. Знаете?
И поняла, что взяла единственно правильный тон, не стала зубы заговаривать. Очевидно, старая Дыма оценила это, ответила ворчливо, но уже без насмешки:
— Был тут давеча Балдан. Вишь, времена настали — старуха им понадобилась. Видно, не нашли кого помоложе, коли прискакали меня звать. Разве я справлюсь? Не те годы. Шила няту, как русские говорят. Да что поделаешь? Война. В колхозе никого не осталось, кроме малых детей да старых ковыляк...
— По всей стране теперь женщины главные работницы,— сказала Дулма, подлаживаясь под ее разговор.
— Видно, бог решил, что у бабы мало забот: и детей рожай, и у очага крутись, и с коровой на дворе тони в навозе, задумал еще и мужиковы дела на нее взвалить...
Голос у старой Дымы звучал по-прежнему ворчливо, но было заметно, что бабка обмякла. Она достала из шкафчика, фарфоровые плошки, налила чаю Дулме и себе. Беседа потихоньку налаживалась.
За стеной послышался мягкий топот, и в юрту влетел Олзобой. Щеки его ярко рдели, видимо, по обыкновению быстро бежал. Он на ходу стал срывать с себя толстую бумазейную куртку.
— Чего ты... негодник? — ласково встретила его бабка Дыма.
Мальчик молча стянул куртку, вывернув левый рукав, бросил на сундук. Вновь торопливо направился к двери.
— Чего прибегал-то? Старшим завсегда отвечать надо.
— Жарко.
— Куда снова нацелился?
— Мы там играем в красных и фашистов.
— Сел бы, чаю выпил. Небось проголодался?
— После.
Олзобой приподнял плечо, готовясь толкнуть дверь. Бабка строго сказала:
— Обожди, шибко не торопись, ветер! Видишь, гость в юрте, надо поздороваться. Прилетел, как шмель, и обратно?
Дулма, как только вбежал Олзобой, вся изменилась. Глаза ее засветились материнской нежностью, лаской. Мальчик исподлобья застенчиво глянул на нее и вдруг улыбнулся.
— Какой большой, — сказала Дулма тем тоном, каким обычно взрослые разговаривают с детьми, когда хотят показать им, что очень удивлены. — Не заметишь, как станет мужчиной.
— Растет, как репей, — с притворным вздохом произнесла бабка.— Я все занятая, он и слоняется день-деньской у амбаров. Что он у такой старой дуры наберется? Разумения, — показала она себе на лоб,— мало. Самой бы у кого занять.
Несмотря на ворчливый тон, чувствовалось, что старая Дыма гордится внуком и только из приличия не высказывает этого открыто: нельзя хвалить ребёнка вслух, избалуется. Олзобой громко поздоровался с Дулмой, его грязная мордашка выражала, полное доверие. Седые брови бабки Дымы удивлённо поползли на лоб.
— Будь здоров, милый,— ласково ответила Дулма, даря ему новую улыбку. — Будь здоров. Что это у тебя за ремешок тянется от пояса в карман?
— Вот. — Олзобой с готовностью вытащил из кармана, перочинный ножик с роговой, колодкой цвета мутной желто-зеленой воды.
— Краси-ивый! Где ты взял такой?
— Отец дал.
Хорошо, что на Дулму не падал тусклый солнечный свет, иначе бабка заметила бы внезапную краску, прилившую к ее нежному лицу. Молодая женщина поспешно опустила голову: ей вдруг срочно потребавалось поправить полы тэрлика, ,
— Это мне бабушка привязала ножик, — продолжал Олзобой. — А то потеряется. Я себе этим, ножиком лук сделаю... Стрелы еще сделаю и... пущу кровь из мышиного носа.
И повернувшись Олзобой выскочил за дверь.