НОВОЕ О НЕИЗВЕСТНОМ
Думаю, все поняли, что это пародия на желтую прессу.
О неизвестном нет ни нового, ни старого. Неизвестное - неизвестно
-----------------------------------------------------------------------------------------------
Короче говоря, так уж получилось, что, соскучившись в долгой поездке по женскому полу, писатель решился посетить один, так сказать, дом. Барышни были и впрямь по-сибирски свежи и недороги, и Антон Павлович с удовольствием угощал их местной водкой, настоянной на местных же кедровых орешках.
Выпив водочки по второй, барышни (их звали Даша, Маша и Розалия) нестройным хором признались симпатичному столичному гостю, что больше всего из его произведений им нравится пьеса «На дне», которую в прошлом году поставил любительский театр при городском пушно-зверовом училище. В этой пьесе (одновременно заявили Даша, Маша и Розалия) они узнали себя, как жертв невыносимых социальных условий. А наиболее бойкая из товарок – Даша, закусывая шоколадом «Кунст», сообщила Антону Павловичу, что читала также его душещипательную повесть «Яма» о несчастных девушках из увеселительного заведения вроде того, где они все сейчас пребывают.
- Экая душечка, эта Дашенька! – подумал писатель. – Да и прочие весьма, весьма.
И хотя упомянутые пьеса и повесть были вовсе не его пера, но все же некоторая образованность недорогих и свежих барышень Чехова умилила.
- Провинция-провинция! Поселиться бы прямо здесь навсегда! – на миг посетила Антона Павловича нелепая идея, но тут же исчезла под натиском Даши, Маши и Розалии, которые приступили к своим прямым обязанностям с похвальным усердием.
…В утехах и гулянии пролетело два дня. Никогда, до того и после, великий писатель так дико не выступал. Например, к исходу первого дня гулянки он уже перестал пугаться одноглазого цыгана с черной бородой, в красной рубахе, с серьгой в ухе и золотистой гитарой в руках. И даже подпевал приятным тенором зычному басу цыгана:
- Все, что было,
Все, что было,
То давным-давно уплыло…
На третий день, ощутив невероятную усталость, а также слабые позывы совести и чувства долга, Антон Павлович попросил знакомого разлапистого громилу доставить его обратно в гостиницу. Тишина пустынного номера придала мыслям писателя меланхолическое направление.
- Интеллигентный человек, право, а веду себя, право же, как свинья! – с досадой думал он, сидя на кровати в нижнем белье. И, не в силах встать, чтобы дойти до ближайшего цирюльника и сбрить, наконец, трехдневную щетину на щеках, Антон Павлович вызвал колокольчиком полового. Велел принести к нему в номер тазик с горячей водой, бритву, зеркальце и прочие парикмахерские принадлежности.
Дрожащими после гулянки руками писатель намылил себе лицо, провел бритвой по щеке… Но движение было неровным и – о ужас! – часть знаменитой чеховской бородки оказалась сбритой. Вид с оставшейся половиной бороды был настолько нехорош, что горемыке-литератору не оставалось ничего иного, как сбрить весь остаток волос на подбородке.
Лишенное интеллигентского клинышка, лицо писателя сильно преобразилось. Усы, оставшись без бородки, торчали на бритом лице грозно, а само выражение лица обрело какой-то восточный облик. Если б не пенсне на носу, Антона Павловича можно было бы принять за строптивого горца – князя, торговца, или даже разбойника.
- В Москву, в Москву, в Москву! – тоскливо подумал писатель, но сил принимать твердые решения пока не хватало. – Надо поспать! Да, поспать!..
Тем временем неподалеку от гостиницы «Трокадеро», где забылся тяжким сном Антон Павлович Чехов, происходили события, оказавшие большое влияние на разразившуюся далее историю.
В кабинете губернского жандармского управления ротмистр Дранкович знакомился с содержанием секретной депеши, доставленной ему спецкурьером из Петербурга. Подобные документы поступали в органы сыска и дознания с частотой два раза в месяц, и содержали сведения о разыскиваемых преступниках, в основном, политического характера. Вот и на этот раз депеша, кроме указанных ранее революционеров, сообщала о новом смутьяне – беглом ссыльном. Точные данные о нем отсутствовали, за неимением оных, зато было указано, что это Иосиф Джугашвили – рыжеватый кавказец, с усами, склонен прикидываться добропорядочным обывателем и даже не гнушается присваивать себе известные имена. Носит подпольную кличку Коба.
Ротмистр без всякого интереса прочитал розыскные данные на Кобу Джугашвили, и так же лениво глянул на фотографическую карточку кавказского преступника. Распечатанная типографией Главного жандармского управления в Санкт-Петербурге, карточка Кобы была очень плохого качества. Узнать человека с фотоснимка, даже сиди он сейчас напротив ротмистра, Дранкович бы не смог. Этот самый Коба был, с одной стороны, нечетким и расплывчатым, с другой же стороны, похож на сотни тысяч молодых усатых людей во всем мире.
- С одной стороны, с другой стороны, - кисло бормотнул ротмистр и, отвлекшись от депеши, допил холодный чай из стакана с подстаканником. Мысли Дранковича, не чуждого литературных занятий, витали теперь вокруг заезжего московского писателя. Конечно же, ротмистру донесли из восьми источников о веселых похождениях Чехова. И хотя Дранкович происходил из набожной католической семьи, сам он ни в бога, ни в черта не верил. А потому за безнравственность Антона Павловича не осуждал. К тому же, очень справедливо полагал, что писатели – народ богемный, и без хорошей попойки с девицами им просто никуда.
Кстати сказать, именно как литератор, а отнюдь не как офицер грозного имперского ведомства, Дранкович и сам нередко посещал тот самый, так сказать, дом, где только что куролесил московский коллега.
- Показать или не показать этому баловню богемы мои опыты? – вот какой, почти гамлетовский вопрос мучил сейчас ротмистра. – Вдруг засмеет? Известный насмешник!.. Впрочем, явлюсь к нему в жандармской форме, при ней не очень-то посмеешься.
Довольный найденным решением, Дранкович тут же опять задумался. На этот раз предметом его озабоченности был вопрос: что именно из написанного им показать москвичу. Много нельзя, человек после кедровой водки. Мало показать – тоже негоже. «Подумает, что я разок-другой всего и баловался».
В конце концов, ротмистр отобрал из своих литературных наблюдений четыре очерка, в которых назидательно описывал бесчестность торговцев картофелем, нерадивость дворников, ухарство лихачей-извозчиков и плохое воспитание трактирных половых.
- Это ему будет по нраву! – убеждал Дранкович сам себя, отбирая в делопроизводительскую папку два десятка листов, отпечатанных на пишущей машинке жандармского управления вахмистром Жущей за небольшую плату.
(окончание следует)