На партах зашевелились. Олзобою очень захотелось вместе со всеми посмотреть, что будет делать учительница. Но он по-прежнему не решался поднять голову. Только чуть высвободил уши, разжав кольцо рук.
По тому, как стучал мел по черной доске, Олзобой догадался, что учительница пишет. Его стало одолевать жгучее любопытство: что же она там пишет? Олзобой осторожно приподнял голову, открыл сперва один глаз, потом другой, быстро глянул на крупную белую букву, которую теперь вслух произнесла учительница.
— А-а. Эта буква называется «а-а». Понятно вам?
Олзобой отчетливо запомнил форму буквы. Она была похожа на сажень, которой колхозные ученики на поле измеряют с коня землю. Ребятишки хором нараспев повторили за учительницей:
— А-а-а! А-а-а!
Видимо, им нравилось так кричать.
— Цэдэн Шагдаров, — вызвала учительница.— Встань и повтори, как называется эта буква.
Один за другим поднимались малыши и поочередно называли букву. Олзобой запомнил ее и без повторения вслух, но едва только учительница поворачивалась к нему, он торопливо прятал лицо.
Так продолжалось несколько дней.
Пильжит Гуруева сходила к бабке Дыме, уже переехавшей в ближнюю падь и разбившей юрту на новом месте.
Бабка и посмеялась, и поплакала, слушая рассказ учительницы, она и ругала Олзобоя, и жалела. Поведение внука она, как всегда, объясняла тем, что он рос возле ее юбки, и попросила быть с ним построже.
Она вновь наказала Олзобою «не быть пугливым дикарем; а стать смелым, как и подобает обломку мужчины». То ли слова бабки возымели действие, то ли Олзобою надоело прятать лицо в парту, весь урок он сидел прямо. Но когда учительница вызвала его по фамилии, Олзобой не сразу встал. Поднялся он лишь после многочисленных толчков ребят, однако на ее вопросы все равно не ответил и только шмыгал носом. Не добившись от него ни слова, учительница махнула рукой.
— Садись!
В школу теперь Олзобой ездил верхом на игреневом мерине, которого на время занятий оставлял у длинной низкой коновязи вместе с лошадьми других ребят. Иногда, возвращаясь, домой, мальчишки устраивали скачки, всячески пытаясь взбодрить своих старых одров, и это помогало Олзобою теснее сблизиться с одноклассниками.
Заговорил он к самому концу недели: сперва робко, еле слышно, но с каждым днем смелее. К своему удивлению, Пильжит Гуруева обнаружила, что «молчаливый и бестолковый» Олзобой отлично запомнил все буквы и цифры, какие она показывала ребятам. Больше того, он толково умел складывать слома по слогам.
— Мо-ло-дец, — похвалила учительница.
Домой в этот день Олзобой скакал во весь опор, то и дело подстегивая мерина. Они с бабушкой по-прежнему жили вместе с Доржиевыми. Когда Дыма с Олзобоем собрались переезжать с отдаленного кочевья в ближнюю падь, Дулма решительно стала складывать на арбу и свое имущество. Она не смотрела на мужа, словно предоставляя ему право ехать с ними или одному оставаться на старом месте. Дугшан угрюмо молчал, но все же помогал женщинам.
Дулма, понимая, что муж ее в душе примирился с Олзобоем, вся расцвела от радости.
— Бабушка!— еще с порога закричал Олзобой.— Меня учительницы назвала мо-ло-дец!
Возившаяся с овчинами Дыма преувеличенно широко всплеснула руками, пожевала наполовину беззубым ртом.
— Ну-у-у?! Чем же мой сынок заслужил такую похвалу?
— Вот!
Олзобой достал из висевшей через плечо телячьей сумки букварь начал бойко, без запинки читать:
— Аба. Аса. Аха. (Отец. Вилы. Брат)
Вскинув седые брови, бабка Дыма с нарочитой важностью заключила:
— Ну, теперь мы совсем ученые. Не хуже колхозного счетовода.
Крупная слеза вдруг выкатилась у нее из глаз. Старуха торопливо украдкой смахнула ее подолом халата. Дулма, мельком взглянув на мужа, точившего в хойморе нож для бритья, нежно погладила Олзобоя по черным вихрам, тоже похвалила:
— Умник ты наш. Грамотей. Обломком мужчины стал.
Олзобой, покосился на дядю Дугшана. Инвалид продолжал старательно наводить на оселке нож, словно ничего не заметил, однако не нахмурился и ничем не подчеркнул, что недоволен.
Поздней осенью еще двое улусных парней вернулись с фронта. Один без руки, другой контуженый; этот говорил медленно, заплетаясь. Амидхашинские бабы встретили солдат не только без любопытства, а скорее испуганно.
Теперь уже каждому было ясно, что если человек возвращается с войны, то лишь потому, что получил тяжелое ранение, увечье. Пусть уж лучше держатся на фронте, скорее прогонят врага и являются домой здоровыми и невредимыми.
Колхозников мало интересовали письма одноулусников, служивших в тылу. Зато коли уж письмо приходило с фронта, бабы узнавали друг у друга его содержание до последней строчки. Треугольнички без марок от Тугдэма и Дагбажалсана читались всем улусом.
И старики, и мальцы знали, что председатель Тугдэм стреляет по воздушным врагам из дальнобойной пушки с длинным стволом и называется зенитчиком, а Дагбажалсан сеет вокруг пули по земным врагам из небольшой многозарядной пушки с толстым коротким стволом и называется пулеметчиком.
Каждый из них писал по-своему.
Тугдэм кратко сообщал, что пока жив-здоров, недавно их зенитная батарея сбила два вражеских самолета. опрашивал он об урожае в колхозе, о сенокосе, о скотине, зимовке, девал наказы своему заместителю Балдану Абармитову, чтобы вспахал бугор у подножия сопки Харганаши да берег его чалого коня. В конце Тугдэм передавал всем одноулусникам фронтовой привет. Дагбажалсан же прямо начинал с непременного поклона родному улусу Амидхаши, находящемуся «далеко-далеко на востоке». О себе сообщал в тоне бравых частушек:
Орудием своим двухколесным
Врагов двуногих крошу...
Заканчивал свое послание он обычно бодрыми стихами о красоте родной Бурятии или молодецкими песенками о том, как он,
Сразив врага коварного,
С победой вернется домой.
И понесет хозяина удалого
Быстроногий его гнедой.
Один раз справился об Олзобое: как, мол, там учится мой сын?
Выслушав письмо, бабка Дыма зажигала лагунную лампадку в божнице и с особым усердием молилась богу о спасении воинов.
Улусные старики с добродушной усмешкой и оттенком гордости толковали между собой, что «Дандаров Дагбажалсан фасон свой держит». Сразу видно, парень не из трусливого десятка и «дух от него тянет прежний».