После четвертого курса, в июле, отправили нас на военные сборы. После сборов присваивали звание лейтенанта запаса – чтобы в случае войны затыкать нами бреши в противоракетной обороне.
Сборы проходили на севере Вологодской области, в городке Грязовце, полностью подтвердившем своё незаурядное наименование. К отъезду скорбящие подруги сшили мне суму из мешковины и покрасили ее в бордовый цвет. Положил я в суму блок сигарет «Ленинград», краюху хлеба, склянку воды, трусы запасные и носки, да и отправился со всей мужской частью нашего факультета в плацкартном вагоне навстречу суровым воинским испытаниям.
В Вологде была пересадка. Походил по городу – деревья зеленые, речка, небо прозрачное, красота. Город понравился, погода обрадовала… Но за ночь всё изменилось. Приезжаем в Грязовец – холод, дождь проливной, и грязь по колено. Построили нас, и пошли мы, дождем поливаемые, в часть. В дороге понес я первую боевую потерю: желтая густая грязь вырвала-таки у меня подметку с правой туфли. Позднее выяснилось, что под этой грязью лежит асфальт.
Пришли в часть. Казарма человек на сто, койки двухярусные. Выбрал я себе место на нижней койке неподалеку от окна. Выдали нам обмундирование, сапоги-портянки. Так началась моя месячная служба в Советской Армии.
Часть была кадрированная. Это означало, что на два десятка офицеров приходилось в ней человек шесть заморенных солдатиков, обслуживавших эти два десятка. Первым нашим боевым заданием была постройка туалета типа сортир на двадцать поср.ательных мест. Строился он недели полторы. Пока это боевое задание выполнялось, мы обос.рали всю территорию части и ее окрестности.
Я, честно признаюсь, участия в строительстве практически не принимал, да и в последующем услугами этого заведения пользовался мало. По малой нужде ходил к забору, по большой старался выходить за забор, и только в случае крайней необходимости, когда не успевал добежать до забора, входил в это монументальное заведение. К несчастью, я всегда считал исправление естественных надобностей делом глубоко интимным, и коллективное с.рание и с.цание вызывало у меня запор и закупорку всех исходящих отверстий. А к концу сборов привык…
День наш начинался с зарядки. Точнее, он начинался с того, что по команде офицера мы выстраивались возле какой-то канавы, по команде вынимали члены, по команде с.сали, и по команде засовывали их обратно в штаны. А было нас около ста человек. Ничего подобного я не видел ни до, ни после. Если бы кто-нибудь мне об этом рассказал, не поверил бы. Но я сам там стоял и по команде товарища офицера производил эти манипуляции. Странное утреннее действо прервал только ввод сортира в эксплуатацию.
Вторым боевым заданием была разборка старой двухэтажной деревянной казармы, примерно такой, как на фото. С ним мы тоже справились успешно.
Мне, правда, и здесь как-то не удалось отличиться. Уж не помню, почему. А еще мы бежали кросс в полном боевом прикиде, и стреляли из пистолета и автомата. С кроссом я справился более чем успешно. Из пистолета стрелял просто отлично - из пистолета всегда хорошо стрелял. А с автоматом вышла полная неувязка: в очках из автомата стрелять я не мог, а когда снимал очки – не видел мишень, и пули улетали в неизвестном направлении.
Первые пятнадцать дней лил дождь, стоял неприличный для июля холод. Сапоги носил я без каких-либо проблем, и удивлялся рассказам о том, как этот тип обуви натирает ноги. Я полагал, что инстинктивно научился идеально наматывать портянки. А потом наступила жара.
И когда наступила жара, в первый же день я стер ноги до мяса, и потом две недели гулял в шлепанцах. Суровая реальность разрушила мои иллюзии относительно гениальной способности наматывания портянок.
Впечатлила меня и столовая. Там работал (служил) совсем уж заморённый солдатик, который готовил пищу на всю нашу ораву. Нас отправляли ему помогать. В этой столовой я в первый и последний раз в жизни видел комбижир. В большой котел наливалось растительное масло и нагревалось. Потом добавлялся похожий на кусок льда, полупрозрачный комбижир, который в этом масле растворялся. Никак иначе сей продукт отечественной химии в жидкое состояние привести было невозможно. Когда жир растворялся, всё это варево служило основой для дальнейших кулинарных изысков: макарон по-флотски с тушенкой, плова из риса не знаю с чем, каких-то первых блюд не помню из чего. Но кормили нас неплохо, значительно лучше, чем в питерских столовках.
Я и по сей день не уверен, что человеческий организм способен переработать этот жир, что он не остался на стенках желудка и кишок до конца дней моих, и перейдет в жидкое, а потом в газообразное состояние только в крематории.
Раз в неделю водили нас строем мыться в городскую баню. Баня работала четыре дня в неделю: два дня мужские, два дня женские. Не знаю, как успевало местное население промыться. Для нас баню топили на пятый день. Этот день был самым приятным, особенно когда наступила жара. Но не для всех. Был у нас очень странный парнишка. Маленький, худенький, обозленный. Вылитый Кьеркегор, только без горба. Я знал, что он поздний ребенок, воспитывает его мать.
Почему его вообще отправили на сборы, не понять. Мальчишка, похоже, страдал энурезом, спал в обоссаной койке, обоссаные кальсоны не менял и в баню не ходил. Над ним издевались. При этом вел он себя нагловато, и мужики хотели дать ему в морду. Я отговаривал – ну вы что, не видите, как ему тяжело? Его вообще нельзя было сюда привозить! А наглость – защитная реакция. Парни побурчали, обвинили меня в мягкотелости, но сыкуна отстали. Честно говоря, и мне не раз хотелось ему вмазать, но мешала жалость.
К концу сборов от мальчишки воняло так, что в радиусе нескольких метров нужен был противогаз.
Просыпаюсь как-то ночью, напротив меня, на фоне окна, на койке сидит мой однокурсник. И глаза его в темноте светятся. Перекинулись мы с ним парой слов, он ушел. Ощущение осталось какое-то странное, тревожное. А утром выясняется, что его посадили на гауптвахту. Через два дня с этой гауптвахты увезли его в Питер, в дурдом. Парень слегка умом тронулся. Мужики говорили, что на губе его офицеры побили за вызывающее поведение. Он их матом послал, далеко и глубоко. От этих побоев крыша у него и уехала. Я бы в эту версию поверил, если бы сам не видел два светящихся в темноте голубых глаза.
Впрочем, в дурке он не задержался: осенью я встретил его на занятиях в институте.