Вечер наполнил чернилами дворы. Старые серые дома с тоской глядели на пустую дорогу. Белые снега тёрлись горбами о стены убогих домов, пытаясь белыми мохнатыми лапами дотянуться до крыш. Дворы были тихи и безлюдны, лишь изредка слышался лай собак. "Вот где он бродит? Уж за пятьдесят, а всё не уймётся! Опять у Машки бражку пьёт! Каким был гулёной, таким и остался",- подумала я с горечью. Дверь, взвизгнув, широко отворилась, и на пороге появился Матвей, окутанный до пят холодом.
- Ты где шлялся?- строго спросила я мужа.
Он, улыбаясь во всё лицо, подошёл ко мне, лёгким движением руки смахнул мои слова, повисшие в воздухе и, прижавшись к моей щеке своей холодной щекой, прошептал:
- Женечка, прости, я чудовище, но поверь, все дороги, какими запутанными они не были, ведут домой, к тебе.
- А то куда же! Кому ты нужен! Ты помнишь, сколько тебе лет?- взорвалась я.
- Ну, зачем кричать! Я же тебя понимаю, а вот ты меня понять не хочешь,- обиделся он.
- Понимал бы, давно бы дома был. Ладно, иди. Сейчас ужин подогрею, остыл уже, тебя ожидая,- пробормотала недовольно я, с укором глядя на мужа.
К его глазам сбежались морщинки и лёгкая улыбка, поплыв по лицу, разбилась о камень печали.
- Я у Мишки был, в картишки играли, да жизнь трусили, как навоз из сена,- сказал он.
- У Мишки, или у Машки?- спросила я, замахнувшись кухонным полотенцем.
- Машка болеет. Я её сына видел, говорит, что недолго ей жить осталось, похудела сильно. Так что, уходит она от нас,- сказал Матвей, и глаза его оделись в сумрак ночи.
- Ты глянь! а я на днях её видела. Похудела, конечно. Прошла, посмотрела на меня, как на трухлявую стенку с глазами, потом обернулась и прошамкала, утопив в глубине своих глаз моё призрение: "Евгения, я всё равно твоего мужика уведу, хоть помру, а уведу". А я ей говорю, усмехнувшись: "Посмотрим. До сей поры не увела, знать поводок гнилой". Вот ведь как получилось, не сложилось у вас, да и не сложится видать. А ты, Матвей, сходил бы к ней, проведывал, чего уж там,- сказала я.
Он вздохнул, молча сел за стол, поужинал и, не говоря ни слова, лёг в постель и долго качал темноту в распахнутых глазах.
Сквозь зимний узор холодных окон просочилось утро. Ветер, выстудив дом, убежал в лес и задремал в тёплом сугробе под старой замшелой елью. Матвей тихонько встал, и вышел во двор. Я услышала стук топора. Он с каким-то злым остервенением колол дрова, потом с вязанкой дров вошёл в дом, высыпал их у холодной печи, сел на стул, и тихо выронил:
- Евгения, ты уже проснулась? Сейчас печь затоплю, тепло будет. Вставай, обед готовь, а я за водой ещё схожу.
Выпустив тепло из-под одеяла, я поднялась с постели, села на кровать и погрузилась в воспоминания.
Вспомнила, как я застала Машку со своим Матвеем в постели, как прямо на кровать вылила на них ведро с помоями, осыпая её с ног до головы самыми последними словами, как он упал передо мной на колени и просил прощение, как я всю ночь наматывала на глаза слёзы. Я всё же простила его, постель выстирала, высушила, а обиду в уголке души закопала. Потом ходила мимо Машки с гордо поднятой головой, с нескрываемым презрением. Вскоре Матвей стал пропадать у неё то на день, то на два. И тогда Машка, спрятав под тёмной косой грешную ночь, большими карими глазами ловила мою печаль и торжествовала. Улыбка плясала на её жарких губах. Я ей грозила, что увижу их вместе, убью. Матвей божился, что Машку обходит за километр, а сам ей дрова колол и воду носил, соседи по доброте душевной мне рассказывали. Я отмахивалась, верить не хотела. Придя домой, ругала Матвея, а он, обняв меня сильными руками, прижимал к себе, целовал и оправдывался, плетя из слов красивые небылицы. Я смеялась, и прощала его. Так и жили, я, он, и где-то там она, почти пятнадцать лет.
Хлопнула дверь, прищемив хвост моим воспоминаниям.
- Воды принёс. Пойду к Машке схожу,- сказал Матвей, гремя вёдрами.
- Сходи, только недолго там будь,- пробурчала я.
Дверь взвизгнула как поросёнок, которого пнули в бок, и Матвей скрылся за её деревянной спиной. Я встала, оделась, заправила кровать, сварила борщ, приготовила солянку с сушёными грибами, поставила на печь чайник и стала дожидаться Матвея. На старом обшарпанном комоде часы отмеряли время. Я долго сидела у окна, слушая дыхание тишины. Наконец пришёл Матвей, притащив в дом запах мороза и мятной зимы. Раздевшись, он прошёл на кухню и посмотрел на меня синё и грустно.
- Как там она?- спросила я.
- Ты знаешь, я её не видел. Пришёл к ней, а на кровати лежит баба, совсем не похожая на неё, худая, кожа скелет обтягивает, глаза огромные такие тёмные, света в них нет, лишь темень кромешная. Руки, что ветви засохшей берёзы. Что я мог ей сказать, и чем мог утешить! Я не посмел заглянуть в её ночь, ушёл.
- Если ты так быстро ушёл, то где ты шлялся всё это время?- спросила я, наливая в тарелку борщ.
- Не мог я сразу идти домой, к Мишке зашёл, посидел у него, вытряхнул из сердца тоску, да домой пошёл. Вроде Машки в душе не было, а жаль её,- сказал, вздохнув, Матвей.
Я ничего не сказала, подумав: "Врёшь ты всё, и мне врёшь и себе тоже. Коль её в душе не было, что ж ты к ней столько лет ходил, бабе голову морочил!"
Всю неделю Матвей как одержимый колол дрова. Новый день, облизывая леденец солнца, бодро шагал по бездорожью. Облака, стаями белых волков, мчались по следам убегающего ветра за ускользающей удачей. Я встала, стала прибираться в доме, а Матвей, взглянув на гору наколотых дров, пошёл складывать их в поленницу. Уже к обеду я обнаружила, что в доме нет хлеба, и направилась в магазин. Из магазина я шла с двумя сумками. Сложив дрова в поленницу, Матвей сидел на чурке, обшаривая взглядом горизонт. Увидев меня, встал, подошёл, взял из рук сумки и пошёл со мной в дом.
- Мне бабы сказали в магазине, что Машка вчера вечером скончалась. Ты на похороны то пойдёшь?- спросила я.
- Нет. Там и без меня народу хватит. Родственники проводят,- ответил он, и капли грусти засветились в его глазах.
Войдя в дом, он поставил сумки у печи, а сам направился к выходу.
- Ты куда?- с тревогой спросила я.
- Женя, дай мне денег на бутылку, к Мишке пойду, посидим, помянем.
Я вытащила кошелёк, вынула из него пятисотку, дала мужу, и проводила его глазами в леденящий холод зимы.
Коротки зимние дни. Свет таял, сгущались сумерки, заливая синькой темнеющие дворы. В багровом беспамятстве угасало солнце, цепляясь лучами за заснеженный край горизонта. Я оторвала взгляд от окна, прошла в комнату, включила телевизор и села на диван. В сердце пробралась тревога и как мышь шуршала обёрткой печали. Беспокойство овладело мной. Ледяной круг луны, прорезав черный мешок, вывалился из него и примёрз к небесам. Заблестели звёзды, начищенные за день старухой Зимой. Темнота занавесила окна. Я включила свет. Комната, обнажив своё убожество, отразилась в квадрате окна. Тьма спрятала от глаз улицу, прислонившись холодной щекой к моему старенькому дому.
Я долго сидела, тупо смотря все подряд телепередачи, и незаметно уснула. Мне приснился лес зелёный густой и Матвей вихрастый, молодой убегал от меня с криком: "Не догонишь, не догонишь!" Я видела, как его светлая рубаха мелькает между деревьями, и бежала за ним по высокой траве. Вдруг он исчез. Я подбежала и увидела огромную яму. Из её глубины донеслось: "Прости! Прости меня!" Я проснулась со слезами на глазах и услышала, как в двери кто-то громко стучит. Я побежала босиком по холодному полу. Открыла двери и увидела Михаила.
- А где Матвей?- удивлённо спросила я.- Он же к тебе пошёл!
- Да вон он, в метрах десяти от дома лежит.
- Так тащи его скорей, замёрзнет ведь!- крикнула я.
Надев фуфайку, сунув ноги в валенки, я выбежала на улицу. Добежав до Матвея, наклонилась к нему, пытаясь его поднять. Тело Матвея, зацелованное луной, умиротворённо покоилось на мягкой перине снега.
- Матвей, Матвей! Скажи мне что-нибудь, ну не молчи!- закричала я и, переведя взгляд на Михаила, глотая слёзы, спросила:
- Как же это случилось, что ты Матвея бросил? Друг называется!
- Да я его не бросал. Посидели, помянули, выпили крепко. Матвей домой засобирался, я уговаривал его остаться, а он заупрямился и ушёл, а я отрубился. Проснулся, решил узнать, как он себя чувствует. Вот и узнал. Надо врача вызвать, милицию,- сказал Михаил и пошёл звонить.
Я вспомнила слова Машки "Я всё равно твоего мужика уведу, хоть помру, а уведу". У меня всё внутри похолодало. В душе взорвалась боль. Машка проплыла мимо глаз, смеясь одними глазами.
- Машка, я ненавижу тебя! Ты отняла у меня мужа. Пусть не будет тебе места не небе!- истерично закричала я.
Пошёл снег, замутив прозрачную голубизну неба. Он падал на холодные руки Матвея, на его сомкнутые ресницы, на его лицо, в его холодные беспросветные сны, засыпая следы его бесшабашной судьбы.