25 лет первой чеченской. Способны ли русские и чеченцы простить или забыть?
Автор текста: Дмитрий Беляков
11 декабря 1994 года президент Борис Ельцин подписал указ № 2169 — началась русско-чеченская война. Там, на войне, не чья-то ложь противостояла чьей-то правде, но одна правда сражалась с другой. Справедливых войн не бывает. Этот конфликт оставил нам в наследство огромное количество по сей день нерассказанных или забытых человеческих драм, солдатских и гражданских. Одна из них — трагедия в ауле Харсеной: здесь с одной стороны от авиаударов погибли десятки мирных жителей, с другой — были казнены пленные и безоружные российские солдаты. Прошлое нельзя сметать под коврик, как пыль. 25 лет — более чем весомый повод заглянуть в это прошлое через настоящее. Корреспондент Bombus встретился с участниками тех событий и родственниками погибших, чтобы понять — смогли ли они простить друг друга, закончилась ли эта война по-настоящему.
Ваха, отец
Тогда, в 1994-м, мне не верилось, что армия, частью которой когда-то был я сам, может убивать гражданских, бомбить деревни. Помню самые первые бомбовые удары… Земля содрогается, стены домов складываются, превращаются в горы бетонного мусора. Кто в подвал бежит, кто в кусты, кто в поле. Город завален телами гражданских и военных. Десятки трупов в районе автовокзала, на Окружной. Обугленные останки людей в машинах. На железнодорожном вокзале — ад наяву: десятки мертвецов, черные остовы сгоревших танков и БМП.
Я тянул до последней возможности, успокаивая себя тем, что бомбят и воюют далеко в центре, а мы-то жили на окраине Грозного. Но когда и нас стали накрывать, тоже засобирался. Люди уже разбегались: кто в Ингушетию, кто в Дагестан, кто в Калмыкию. Я по наивности думал, это ненадолго, и отправился с семьей в горы.
Лариса, вдова
Володя был… даже не добрым, а великодушным — меня всегда именно это привлекало в нем как в мужчине. Как отец он был — просто прелесть. Девочки, школа, все школьные дела, уроки с Юлей и Лерой… Послужила-попутешествовала я вместе с моим Володей-танкистом немало: и Восточная Германия, и Дальний Восток, и Москва, и вот Кубань. Здесь он служил в штабе 67-го армейского корпуса в отделе боевой подготовки. Был прикомандирован к 131-й майкопской бригаде, которая находилась в подчинении корпуса.
В Чечню Володя убыл со второй попытки, 5 декабря 1994 года. А 30 декабря с одним из офицеров бригады, вернувшимся в Краснодар из Чечни под самый Новый Год, мы получили письмо от Володи, датированное 28 декабря:
«Здравствуйте, дорогие, горячо любимые мои девочки — Ларочка, Лерочка и Юляшка! С горячим приветом и массой наилучших пожеланий к вам ваш папа Володя! Солнышки мои, я очень вас всех люблю. Будьте дружны всегда и во всем. Крепко любите и уважайте друг друга. Наша мама – это святая женщина, ее слово для вас закон, помогайте ей, жалейте и берегите. Будьте добры друг к другу. Иногда вспоминайте обо мне. В сердце своем я всегда с вами. Поздравляю вас с Новым 1995 годом! Желаю вам встретить его дружно и весело. Купите шампанское, накройте стол. Должно быть все, как всегда, как будто я только вышел на секунду. А я скоро буду».
Зинаида, мать
Юра был танкист. Серьезный, спортом занимался, имел разряд по самбо. В середине 1994 года, уже послужив в Средней Азии, Юра попал в Самарский 81-й мотострелковый полк, который как раз бросили в чеченскую мясорубку. На момент начала войны Юра почти полгода старлеем «переходил»: время на присвоение капитана давно прошло, но они специально придерживали, обещая присвоить по возвращении из командировки. Вот он и поехал в Чечню.
В письме 11 декабря 1994-го он сообщал, что может долго не писать. Хотя про Чечню в том письме ни слова не было, мы побежали в военкомат. А в конце января нам сообщили, что Юра оказался в числе «без вести пропавших».
Женя, боец
Призвался я в 1994-м. Даже мыслей не было, чтобы откосить. Попал в 81-й Самарский мотострелковый полк. Где эта самая Чечня находится, даже представления не имел, только город Грозный встречал на карте. Задачу нам, бойцам, ставили вообще оригинально: «Едем на учения, будут боевые стрельбы». Мы узнали, что входим в Грозный, непосредственно перед выдвижением. Весь инструктаж командования заключался в двух предупреждениях: «Будьте внимательны. Могут быть бандиты». С этим благословением 31 декабря после обеда мы и выдвинулись. Едем, по тротуарам гражданские ходят с сумками продуктов, дети бегают. Вдруг по ходу движения, на стене красной краской огромными буквами надпись: «Добро пожаловать в Ад!» Мы тогда особого значения не придали.
Постепенно вся наша бронетехника скопилась в центре. Встали возле железнодорожного вокзала, ждем дальнейших указаний. Потом решили отпраздновать. Заехали во двор, развели костер, сели вокруг. Вокруг люди, обычные гражданские ходят.
Первый раз по нам долбанули без десяти минут полночь. Взорвался самый задний БМП. А затем, через 3-4 секунды, прямо на моих глазах подбили передний в колонне Т-72. Его сорванная взрывом башня взлетела на три метра, а гусеница кувыркалась в воздухе, срезая фонарные столбы. Взрывы один за другим, сразу восемь или девять пожаров вокруг, нашу технику в упор расстреливают кумулятивными гранатами. Раненые кричат, рядом на асфальте лежат мертвые люди, которые пять минут назад со мной в десанте сидели…
Воевать учились на ходу, многое усваивалось по моментальному опыту. Помню, на моих глазах убило паренька пулеметной очередью в спину, и стало понятно, что одного «броника» мало.
Многие из нас тут же экипировались усиленно. Были у нас «шушуны» оливкового цвета (бронежилет 6Б5-15, вес 11,5 кг. — Bombus). Надевали их по два: один на грудь, другой, задом наперед, — на спину. Забирали с убитых, раненых. На моих глазах ребята горели в этих БМП — боевая могила пехоты, мля… Ведь мы не стреляли, танками народ не давили, просто зашли и встали возле вокзала!
Под огнем загрузили раненых в десанты двух БМП. В третьей десант был забит боекомплектом, внутрь класть было некуда, стали складывать на броню. Не успели выскочить с площади, две «бэхи» подбили. Та, что с боекомплектами, вспыхнула… Мы отбежать сумели, а она… кээээк ухнула! Ее на две части разорвало. В общем, все наши раненые в этих подбитых машинах попросту сгорели.
Так вышло, что от вокзала, где горела наша техника, мы направились в сторону Рескома (бывший Республиканский Комитет КПСС, позднее известен, как «дудаевский дворец». — Bombus). Залезли в подвал какого-то двухэтажного здания, туда наших много набилось, человек тридцать. Провоевали там до утра. Распределились сами: раненые набивали патронами рожки, остальные сражались. Нас обстреливали гранатами, все стены ходуном ходили, однако, домик наш держался…
По ходу этой пьесы я скорешился с парнем одним, Сафиком (Сайфутдинов Рафик Абдулхаевич, гвардии младший сержант, погиб в ночь на 1 января 1995 года, посмертно награжден орденом Мужества. — Bombus). Считаю его своим другом и братом по оружию. Посмертно. Погиб он в бою. Не повезло. Под утро уже немного притихло, Сафик вышел в подъезд посмотреть, как да что, и вдруг мы услышали его хрипы. Я подбежал, а он все уже, в агонии. Не прошло и минуты, как в проеме возник мохнорылый с трубой «граника» в руках: «Эй, борщи! Давайте сдавайтесь, а то мы ваши яйца на елках поразвешаем!» В руках у меня был РПК с рожком на сорок пять патронов. Ну я в его силуэт аж два рожка и высадил. Это со страху так вышло; один магазин закончился за считанные секунды, я сразу второй вставил и опять поливать! Все боялся повернуться к нему спиной: а вдруг он поднимется, выстрелит в спину? Но он не встал.
В этом самом подвале меня и настигло. Спасли два надетых «броника». Пришел в себя от боли в ногах. Весь рот, носоглотка забиты песком и пылью от штукатурки. Пить хочется. Чую, придавлен стеной. Народ в соседнем помещении воюет, до меня дела никому нет, я как-то сумел выбраться из-под обломков. Нашел свое оружие, попытался встать, и на этом — все. Очнулся уже в плену.
Ваха, отец
Харсеной — мой родовой аул. Это крохотное село, всего 50 семей. Жилье у нас было: я задолго до войны восстановил одноэтажный дом матери и еще притащил строительный вагончик, где также можно было ночевать. В общем, зажили мы там всемером: моя мать, я с женой Тамарой и четверо наших детей — Валид, Вахид, Таиса и Раиса.
12 мая нам вздумалось — надо же чем-то руки занять! — отремонтировать участок размытой ливнями грунтовки в пяти километрах от села. Я там работал вместе с младшим сыном Вахидом. КамАЗ подвозил гравий, мы засыпали лопатами ямы и небольшим трактором разравнивали гравийную подушку. В это время два паренька, Сайдаш Вазаев и его друг Ваха, решили перебортовать колесо грузовика. Неожиданно появилась пара коричнево-зеленых штурмовиков с красными звездами. Они сразу атаковали: каждый дал две-три очереди из 30-милимметровых пушек, раскурочив в хлам и КамАЗ, и трактор. Одна машина загорелась. Мы — врассыпную!
Потом самолеты зашли на второй круг и накрыли место ракетами. Мы с сыном лежали у обочины, ближе к лесу, не поднимая головы. Грохнуло так, что засвистело в ушах. Я пополз на четвереньках сквозь пыльную тучу, пока не очутился возле деревьев. Оттуда несся дикий крик: на земле лежали пацаны, те, что возились с камазовской шиной. У Сайдаша из спины торчал здоровенный осколок ракеты серого цвета — как плавник. Мы побоялись его трогать. Подбежали ко второму мальчику, а там еще хуже…
Ваха в момент взрыва сидел на скате КамАЗа, наблюдая за работой товарища. Огромный, шириной с полотно лопаты, кусок ракетного стабилизатора поперечным ударом попросту перерезал человека пополам, разрубив позвоночник, и выдавив внутренности наружу. Несколько минут бедный парень хрипел в агонии — и ушел… Вазаева мы доставили в шатойскую больницу, где был оборудован полевой медпункт «Врачей без границ». Взглянув на несчастного, медсестра лишь обреченно покачала головой.
Женя, боец
Нас, пленных, было человек 15 — 20. Ребята рассказали, что у них под утро закончился боекомплект, и «чехи» им предложили сдаться. Как только я в себя пришел, увидел боевика в берете. Он рот открывает, а я его не слышу. Знаками дал понять, что контужен и что пить хочу. Дал он мне воды. Чеченцы к пленным относились адекватно: никого не били, не глумились, водили на перевязки. В подвалах Рескома, где у боевиков был штаб и полевой госпиталь, тяжелораненым давали бульон, мне курить приносили. Мы находились там около двух недель, пока авиация не начала сильно бомбить. Одна из авиабомб пробила здание насквозь. Вот уже тогда нас вывели.
Меня переправили в госпиталь в Старые Атаги. Там сформировалась наша пленная тройка: я, Серега Алтухов и Саня Федотов. Нам предлагали: пишите адрес родственников, мы отправим весточку. Я не верил, что из этого выйдет толк, но в феврале ко мне приехал мой папа! Нам сутки на свидание предоставили. Всю ночь общались. Вот только утром появились злые боевики, вывели отца и сказали ему и родителям других пленных, чтобы уматывали, иначе расстреляют их всех вместе с нами. Видимо, военная карта легла не в пользу дудаевцев, вот они и обозлились.
Карта войны
В январе — марте 1995 года за столицу Чечни шли тяжелые бои. Несмотря на обещания российских генералов взять город под контроль, ежедневно возникали новые очаги упорного сопротивления. В ближайшем окружении Ельцина шла борьба между двумя лагерями — сторонниками переговоров с вооруженными сепаратистами и силовиками, намеренными «додавить всех бандитов». Руководство России бросало то в одну, то в другую сторону. 6 января Ельцин отказался объявлять «рождественское перемирие», но уже 10-го по радио в заявлении правительства РФ сообщалось о «предложении перемирия в гуманитарных целях».
Вместе с тем президент Чечни Джохар Дудаев был официально объявлен во всероссийский розыск, а Генпрокуратура РФ приняла решение о его привлечении к уголовной ответственности. Ингушетию и Чечню разделили блокпостами, запретив кому бы то ни было свободно покидать зону боевых действий.
Дудаев, начиная осознавать перспективу поражения, старался пропихнуть план соглашения о перемирии. Воевавшие в Чечне армия и внутренние войска от перемирия отказывались, намереваясь покарать дудаевцев за унизительный новогодний разгром.
Новый командующий российской Объединенной группировкой главком ВВ МВД Анатолий Куликов нехотя договорился с начальником штаба ВС ичкерийцев Асланом Масхадовым об обмене списками военнопленных и эвакуации погибших, однако соглашение неоднократно нарушалось: то федералы долбанут «градами» по чеченским позициям в Аргуне, то моджахеды нападут на отряд ОМОНа в Черноречье, то российские вертолеты под Слепцовской обстреляют чеченскую делегацию. Член Совета Федерации Виктор Курочкин встретился с Джохаром Дудаевым и подписал никого ни к чему не обязывающее соглашение о взаимном прекращении огня и начале переговоров представителей военного командования обеих сторон. Но перемирие вновь было сорвано, а в первых числах марта Грозный перешел под контроль федеральных сил. Куликов со взятием столицы республики окончательно отказался от переговоров «по причине вероломства Масхадова». Спецподразделения МВД и внутренних войск немедленно активизировались в Урус-Мартановском, Ачхой-Мартановском и Шалинском районах.
К тому времени уже и вспоминать забыли, что еще полтора месяца назад заключение мира было возможно: с 15 по 18 января представители чеченской стороны, уполномоченные Джохаром Дудаевым, встречались с вице-премьером Сергеем Шахраем, а также председателем правительства РФ Виктором Черномырдиным. Те пообещали чеченцам «поэтапное прекращение огня». Однако под давлением силовиков президент России заявил, что «не будет говорить с Дудаевым», а Черномырдин в заготовленном телеинтервью подтвердил: «С бандитами мы не разговариваем».
Одним из двух представителей Дудаева был Усман Имаев, чеченский политик и полевой командир, занимающий в правительстве ЧРИ посты министра юстиции и генерального прокурора. Выпускник Университета дружбы народов, работал сотрудником одного из советских дипломатических представительств за рубежом. В период первой чеченской войны принимал активное участие в переговорах с федеральной стороной. В июле 1996 года Имаев исчез при невыясненных обстоятельствах: по некоторым данным, был убит пророссийскими чеченцами.
Женя, боец
Вскоре приехали в тот госпиталь другие чеченцы. Старшим был высокий мужик с лохматой бородкой, лет сорока с небольшим. Он заявил: «Я — генеральный прокурор Чеченской республики Ичкерия Усман Имаев. Вы знаете, что если вас судить гражданским судом, то вам грозит от пятнадцати до расстрела?»
Нас посадили в «шестерку» и повезли куда-то. Это было предгорье. Около недели нас держали в недостроенной половине дома Имаева — громадном двухэтажном здании из красного кирпича с просторным внутренним двором. Там мы выполняли всевозможную работу, фактически как рабы. Вскоре привезли двух новых пленных — старшего лейтенанта из моего полка танкиста Юрия Галкина и офицера 131-й мотострелковой бригады, подполковника Владимира Ивановича Зряднего.
Лариса, вдова
О том, что Володя в плену, я узнала из прессы. Вместе с Галиной, сестрой Володи, пошли мы на прием к генералу, который командовал корпусом. Просто хотели узнать, какие меры предпринимаются командованием, чтобы вызволить своего офицера из плена. Генерал сказал нам с сестрой: «Я его туда не посылал, чего вы от меня хотите?» Мама Володи поехала в штаб 131-й бригады. Там тоже было не до нас: они разгребали последствия новогоднего разгрома и хоронили своих погибших. Нас футболили из одного ведомства в другое, перенаправляли из штаба в штаб. Мы сами добывали телефоны всех этих начальников, командующих, генералов и депутатов, писали письма, звонили. Ни один из них не помог. А какой-то офицер штаба корпуса, как видно, раздраженный бесконечными визитами родственников всех пропавших без вести и оказавшихся в плену, брякнул в сердцах: «Вот ходят и ходят родители пленных, сопли жуют, плачут… Лучше бы их сыновья застрелились!»
Вскоре мы получили извещение от Комитета солдатских матерей:
«Уважаемые родственники Зряднего В.И.! По сведениям Комитета… и общества «Мемориал» от 31.01.95 В.И. Зрядний жив и находится в плену у чеченских ополченцев. Подробности можно узнать по адресу: Москва…» Это и были первые сколько-нибудь конкретные сведения.
Женя, боец
Зряднего мы звали дядей Володей. Он угодил в плен в ту же грозненскую новогоднюю ночь. Один глаз у него не видел. У старлея Юрика были осколочные. Отношения в нашем коллективе были родственные. За восемь месяцев плена ни единого конфликта. Поддерживали друг друга, все делили вместе. По безусловному соглашению, дядя Володя был старшим. Он как делегат от нас ходил к чеченцам на переговоры, если просьбы какие-то были. Мы общались, думали о будущем. Дядя Володя часто говорил: «Когда нас поменяют или отпустят, или война закончится, сразу ко мне поедем».
Спустя какое-то время нас перевезли в горы. Отношение к нам менялось в зависимости от того, присутствовал ли рядом генеральный прокурор, а также чья была смена охраны. Имаев-то был культурным, довольно уравновешенным человеком, и те из его людей, которые были в возрасте, обращались с нами адекватно. Однако стоило им уехать, нас терроризировали молодые моджахеды. Было и рукоприкладство, и унижения, и расстрелом пугали.
Нас задействовали на самых разных работах: мы копали, таскали, кололи, грузили, строили, так что нам дали возможность соорудить себе просторную землянку, такую, чтобы выпрямиться в рост. Отделали ее изнутри деревянными жердями, а спали на матрасах. У нас была буржуйка, дров хватало. Продукты привозили мешками, никто не голодал. Готовили мы сами. Туалет был на улице: тот же самый, которым пользовались моджахеды. Жили они тоже в землянках, наподобие нашей.
Зинаида, мать
Почему я поехала в Чечню? Это ведь сын мой! Весь 81-й полк вышел оттуда в полном составе, во всей республике никого не осталось, кто был заинтересован в поиске. Если бы я не отыскала его, он так бы и остался неизвестно где и как. Дважды я ездила в Чечню искать моего Юру — в начале весны и в конце лета. Добирались с пересадкой в Москве через Владикавказ и до Моздока. Таких, как я, матерей, в Моздоке было немало, нам тогда разрешали жить в одной из казарм, вместе с солдатиками. Обычно добирались до Грозного на попутках, правда, один раз начальство смилостивилось и подбросило нас до Грозного вертолетом.
На блокпостах мы так и говорили: «Едем искать наших детей». Нас пропускали и российские военные, и боевики.
Пришлось мне поколесить по Чечне, пока я искала моего сына: ездила и там, где федералы как-то контролировали ситуацию, и там, где их вообще не было. И Грозный, и Гудермес, и Шали, и Шатой, и Сержень-Юрт, и Ведено. Я говорила с десятками полевых командиров разного калибра — от ихних «дивизионных генералов» до простых моджахедов, всем показывала его фотокарточку, всех расспрашивала, не знают ли, где мой Юра.
Чеченцы нас, женщин из России, кто искал своих детей в плену, в основном нормально воспринимали, без агрессии. Помню, жили мы в чеченском доме, денег с нас за постой не брали.
Лариса, вдова
Кого только мы не теребили: администрацию президента, председателя Госдумы Рыбкина, Вольского, Волкогонова, Рохлина, Жириновского. Писали Алексию II, не получили даже отписки. Обидно: мы понимали, что церковь вряд ли чем поможет, но могли хотя бы выразить поддержку, пообещать, что помолятся…
Галина в аэропорту перед вылетом поймала одного человека, который что-то обещал выяснить о намерениях «в верхах». Он сказал открытым текстом: «Дело швах. Наверху никому не надо это все. На пленных смотрят так — раз попал в плен, то теперь как судьба распорядится». По своим связям Галина вышла на сотрудника ставропольского управления ФСК, который как раз занимался переговорами об обмене пленных при посредничестве бывшего одноклассника-чеченца. В одну из встреч было сказано, что наш Володя «первый в списке на обмен». Но спустя какое-то время эта затея рухнула: обмен сорвался, как нам объяснили, «из-за гибели людей на той стороне под российским авиаударом», и пленных «теперь вообще не отдают»…
Женя, боец
Когда у боевиков были успехи на войне, они нас не трогали, но война — штука переменчивая. В общем, три раза расстрел нам устраивали.
В первый раз нас хотели расстрелять какие-то чужие «духи», не из имаевского отряда. Среди них я видел саудовцев или пуштунов каких-то. Одеты они были по-особому, не так, как чеченцы: то ли платье, то ли пижама; шаровары, рубахи длинные, платки на головах. Злые как черти. Приехали к Имаеву, и давай спорить. Нас выволокли из землянки, построили. Стоят, автоматами размахивают. Как я понял, у них в группе были потери, и они спрашивали, почему эти русские до сих пор живы. Дескать, вы тут гуманизм развели! Убили бы они нас, пустили на ремни, если бы не Имаев.
Он в целом был человеком незлым. Бандит, без сомнения, но из тех, что «с понятиями». Один случай меня потряс: на мое 19-летие Имаев приехал с коробкой пирожных и вручил их мне. И на Polaroid фотографировал меня с этими пирожными. Но, возможно, это была рекламная фишка, призванная где-то показать гуманное отношение боевиков к русским пленным.
Второй раз расстрел нам грозил из-за дурацкого случая: мы рубили лес на дрова, углубились в заросли, набрели на орешник. И ну давай лещину собирать! В общем, чеченцы нас из виду потеряли. Мы вышли из лесу, а они злющие — как набросились, избили нас, как собак, потом построили и уже автоматы навели. Спасло то, что у нас полные карманы орехов этих самых были, и нам в итоге поверили.
Утром 27 мая Имаев дал поручение убраться во всех четырех землянках, где жили боевики: подмести и так далее. Я себя неважно чувствовал: где-то меня просквозило. Саша сделал мне укол димедрола с анальгином, и я с разрешения Имаева прилег. Растолкал меня Федотов: «Женька, подъем! У нас кипиш».
Я спросонья ничего понять не мог, но встревожился не на шутку, когда увидел за бугром четверку автоматчиков с оружием. Потом уже чеченцы объяснили: якобы кто-то из офицеров, убиравшихся в землянках моджахедов, украл гранату РГН. Да на кой нам граната?..
Ваха, отец
Тамара давно уже настаивала на том, чтобы перебраться к ее родителям в Саади-Котар (Комсомольское), а после случая с гибелью ребят на дороге совсем забеспокоилась. Я отправил жену к ее родственникам, сам остался с детьми и моей мамой. В последнюю неделю мая прошел слух: федералы дали беженцам «коридор». Мы тоже засобирались.
31 мая мы с Султаном Исуповым сидели на лавочке возле его дома и пили чай, когда вдруг услышали низкий гул. И ка-а-а-а-к грохнуло!.. Нас взрывной волной сдуло вместе с лавкой этой! Поднялся и пополз во двор к соседу, спрятался в яме для картошки.
По селу работало два звена: одна четверка бомбила, а вторая прикрывала. Потом они поменялись, когда первая «разгрузилась». Их маневры в небе были хорошо видны из ямы. В перерывах между взрывами я звал Султана и его семью, но они так и не появились. Я решил, что они испугались, залегли где-то. Стихли взрывы. И тут громко завопил ребенок, повторяя одно и то же: «Дада! Дада-а-а!!» Я высунулся из укрытия и увидел: на моем мертвом соседе лежала его пятилетняя дочь и визжала, обнимая залитые кровью плечи отца...
Их убило, когда они перебегали по двору. Под кроной яблони лежали шесть прошитых железом мертвецов: сам хозяин дома с женой, их беременная сноха, взрослый сын и две девочки семнадцати и тринадцати лет. Все в одной куче, друг на друге, видимо, накрыло одним взрывом, разом всех. Выжила только девчушка пяти лет.
На ее крик показались два каких-то парня: взлохмаченные такие, растерянные, тоже где-то отлеживались. Я им махнул рукой, дескать, гляньте, что с ребенком, а сам вприпрыжку побежал к себе. Влетел я во двор и увидел… У старшей дочери, Таисы, перебило ниже колена ногу. Семилетняя Раиска лишь стонала, зажимая глубокую рану в паху. Низ ее платья был залит кровью. Взглянув на рану, я сразу понял, что это — смерть. Раскаленный осколок вошел глубоко в брюшную полость. Сделать ничего было нельзя. Маленькая, а соображала, что умирает. Я сгреб ее в охапку, и пока бежал с ней к реке, шептал в ухо: «Раиса… не бойся, все будет хорошо…» Она, не отрывая глаз от меня, накрепко вцепившись пальцами в рукав, сказала: «Дада, не будет хорошо, я умираю». На моих руках она ушла. Просила перед смертью воды, жар и жажда ее мучили, но я когда-то слышал, что раненому пить нельзя давать… Не знаю, почему, ну не врач я, пить я ей запретил…
Раису я оплакивал недолго: нужно было срочно как-то доставить в больницу Таису. Я поручил мертвую дочь заботам сыновей с односельчанами и начал разыскивать транспорт до Шатоя. Повезло: через село проезжал «Урал» с боевиками, они и положили нас с Таисой в кузове. В Шатое кинулся в ноги французам из MSF. Их полевая миссия располагалась в подвале бывшего парткома: там была оборудована операционная, там же готовили пищу, спали… Их главврач Винсент (Винсент де Бельфруа, глава Шатойской миссии «Врачи без границ» с февраля по май 1995-го. — Bombus) осмотрел Таису и дал понять, что предстоит ампутация. Я смирился: лишь бы выжила дочь! Операцию назначили на утро. Но утром следующего дня я проснулся оттого, что весь госпиталь жужжал, как муравейник. Французы носились туда-сюда с какими-то сумками-коробками-ящиками в руках и что-то громко обсуждали на ходу. Стоны, плач…
— Мы сворачиваемся! Полная эвакуация! Те, кто хочет с нами ехать, может следовать в нашем конвое в Грозный. Русские обещали не бомбить, — заявил мне переводчик.
Согласно ультиматуму российской стороны, весь шатойский проект «Врачей без границ» принудительно эвакуировали. Я вспомнил, что на Первом лесоучастке стоит хорошо спрятанная «Нива», принадлежавшая родственнику одного полевого командира. Решив, что чем она достанется федералам, лучше я ее позаимствую ради спасения моей дочки, рванул я что было сил пешком. «Нивы» там не было; ее отогнали в лес — от греха, как говорится. Пришлось кого-то отправлять за машиной. Тут снова налетели «сушки», стали бомбить. Я вместе с семьей хозяина дома укрылся в яме в гараже. Когда примчался в Шатой, MSF уже выехали. Таису я увидел и понял, что не успел. Один раз она открыла глаза, что-то нечленораздельное пропела и ушла.
Тело дочери я расположил поперек заднего сидения «Нивы», ногами в багажник, а рядом кое-как уместились еще двое раненых: какой-то пацан лет девяти, оказавшийся в этом госпитале без родителей, и контуженый мужчина. Было 1 июня, по радио в машине говорили про День защиты детей.
Зинаида, мать
Нам подсказывали, советовали, показывали дорогу. Мы шли по длинной чеченской цепочке, стучали во все двери. Получалось по-разному. Иногда откроют, иногда обругают. В первую же поездку меня занесло в Ведено, домой к Шамилю Басаеву. Он вышел — крепкий такой, с небольшой бородой, в камуфляже и в резиновых тапочках. Не выгнал, не грубил, но сказал неприязненно: «Вы ищете своих детей, которые сюда убивать нас приехали. Что вы все ходите? Наши-то женщины к вам не ходят! Вы о чем думали, когда ваши дети сюда пошли на войну?» Как будто я знала, куда Юра поехал, как будто я смогла бы его отговорить! Мне Басаев тогда не признался, что Юра у них где-то, но в конце концов от одного из его людей я получила совет наведаться к Усману Имаеву.
Имаева я нашла также в Ведено, но он тогда ничего не сказал мне про Юру. А по возвращении из Чечни я получила письмо от сына. Почерк был торопливым, необычно крупным, многие буквы шли криво. Я половину не разобрала из того, что он писал. Строчки бежали наискосок листа, словно он не видел края страницы (вероятно, писал в темноте, положив листок на коленку). Я запомнила фразу: «Мама, не приезжай. Здесь многие родители приезжают искать своих детей-солдат, и бывает, над ними издеваются. Я жду официального большого обмена, говорят, готовят такой. Я один все равно освобождаться не буду, а дождусь, когда всех солдат заберут и отпустят…»
Женя, боец
Одного за другим нас выводили перед строем и ставили под автоматы. Продолжалась знакомая уже чехарда с имитацией расстрела. Имаев что-то командовал по-чеченски, и выводили следующего. Когда эта карусель закончилась, и все встали обратно в строй, у меня отлегло, но тут они вывели отдельно двоих — Юрика и дядю Володю. Кто-то снова скомандовал по-чеченски, и стрелки подняли автоматы, прицелились. Мы смотрели, ожидая, что, как и в прошлый раз, будет спектакль, но вдруг кто-то отчетливо скомандовал по-русски: «Огонь».
Наша солдатская тройка стояла ошеломленная. Имаев неприязненно посмотрел на трупы: «Закопайте это!» Мы принесли одеяло, завернули наших друзей и, выкопав метровой глубины яму в низинке, недалеко от лагеря, похоронили. А потом плакали от обиды и ненависти.
Карта войны
К концу марта российская армия заняла Аргун, Гудермес и Шали, появилась эйфория от первых военных успехов. Командующий Объединенной группировкой федеральных сил Анатолий Куликов заявил, что «единственным предметом переговоров с бандитами могут быть только условия сдачи оружия и роспуск незаконных вооруженных формирований».
Министр обороны РФ Павел Грачев сказал, что «война в Чечне закончена». 7 и 8 апреля во время тяжелого боя в Самашках между отрядом боевиков и военнослужащими 21-й (Софринской) ОБОН (13) МВД погибло около сотни мирных жителей. Правозащитники именовали это «карательной зачисткой», военные указывали на несколько десятков своих убитых и сожженную боевиками бронетехнику. В первых числах мая были взяты Шали и Гойское. Федеральные силы начали стягивать резервы к стратегически самой важной крепости горной южной Чечни — райцентру Шатой, где моджахеды сохраняли значительные силы.
11 мая была отменена запланированная встреча министра обороны РФ Павла Грачева с начштаба ВС сепаратистов Асланом Масхадовым. В тот же день правозащитник Сергей Ковалев призвал к началу переговоров с Джохаром Дудаевым, предупредил о «неизбежном перерастании войны в партизанскую и потере чеченским руководством контроля над отдельными полевыми командирами». На его прогноз мало кто обратил внимание, и 12 мая федеральные войска опять перешли в наступление в направлении Бамута, Сержень-Юрта, Чири-Юрта, а также на Веденском и Шатойском направлениях. Близлежащие горные села подвергались беспощадным бомбоштурмовым ударам.
27 мая командующий юго-западным фронтом вооруженных сил ЧРИ Руслан Гелаев выдвинул российской группировке ультиматум: «Прекратить бомбардировки чеченских сел или принять последствия». Он подчеркнул, что если к исходу дня авиация федеральных сил не остановит террор, будут казнены пять пленных российских солдат. В тот же день в подчинявшемся Гелаеву отряде были расстреляны подполковник Владимир Иванович Зрядний и старший лейтенант Юрий Анатольевич Галкин.
30 мая командующий Объединенной группировкой федеральных сил Анатолий Куликов заявил, что «с бандитами переговоры возможны только о разоружении». В тот же день федеральные войска заняли Дуба-Юрт, Чишки, Большие и Малые Варанды и перешли в наступление в Аргунском ущелье, блокировав Улус-Керт и Сержень-Юрт.
31 мая российская авиация нанесла бомбоштурмовой удар по горному селу Харсеной.
Ваха, отец
Всего жертв авиаудара 31 мая было двадцать. Ночью мужики вернулись в аул, чтобы собрать трупы и похоронить. Похороны шли всю ночь. Я как раз был с Таисой в Шатое, и сыновья вместо меня присутствовали на похоронах сестры. Сначала в полной темноте копали ямы. Когда опускали в могилы тела, над
каждой ямой держали лампу «летучая мышь», которую четыре человека накрывали натянутым над могилой брезентом. Времени копать так, как положено у мусульман, попросту не было: торопились успеть закончить до рассвета, чтобы не навлекать новый авиаудар. В спешке Исупова и его сына положили в одну могилу, как и его жену со снохой, и дочек-сестер.
Лариса, вдова
О том, что Володи больше нет, нам сообщил звонком помощник Аркадия Вольского. Это было 9 июля. Во время переговоров при посредничестве миссии ОБСЕ в Грозном чеченцы вернули российской стороне троих солдат: Евгения Булгакова, Сергея Алтухова и Александра Федотова, удерживаемых в плену вместе с Владимиром Ивановичем. Тогда же один из боевиков заявил, что он был «убит при попытке к бегству и захоронен в горах». В сентябре нам вернули тело, я ездила в Ростов на опознание. Прощались с Володей в гарнизонном Доме офицеров, а 19 сентября мы его хоронили. На похороны собралась вся наша станица.
Зинаида, мать
Уже во вторую поездку в Чечню, в июне, я вновь встречалась с Имаевым. Встречалась не раз и не два. Он сначала не признавался ни в чем, а потом сказал: «Был у нас Галкин. Он был расстрелян при попытке к бегству». Я не поверила: Юра готовился, ждал обмена, зачем ему бежать?!
После этого я принялась добиваться эксгумации и доставки останков в Россию. Кого я только ни просила… К чеченцам разным ходила, к генералу Романову в группировку, к дипломатам из ОБСЕ. Помогли мне наши военные из 205-й мотострелковой бригады. Их батальон стоял в Шатое, вот к их командиру я и пошла. У них были свои какие-то неофициальные контакты с боевиками, и они договорились об обмене убитыми.
Опознала я Юру по шраму на ноге, отколотому зубу и по электронным часам, которые у него в брюках нашли. Те часы ему девушка одна подарила, он их берег. Сама одежда вся была в крови, будто вчера только убили.
Туда же, в ростовскую лабораторию, приезжали родственники подполковника Зряднего забирать своего погибшего. Хотя мы с ними так и не встретились, они мне тоже не чужие по нашему общему горю, и у меня на сердце есть какая-то отрада, что удалось моими стараниями отыскать и их танкиста Володю тоже.
Женя, боец
Кто виноват в том, что так случилось? Правительство, которое нас, необученных, бросило на войну. Чеченский народ — нет, не считаю их виноватыми. Как я теперь отношусь к чеченцам? Осадок есть, конечно… Ни Зрядний, ни Галкин чеченцам ничего худого не сделали: спектакль это был.
Ни ордена, ни даже значка я не получил — в военкомате дали понять, что «награды выдают только тем, кто заслужил». К своему военному опыту я отношусь без какого-то священного трепета: да, я там был, делал, что положено солдату, но мне это было не нужно. Я не горжусь своим участием в той войне. Я в принципе против войны. Против любой войны, понимаете? Когда начиналась вторая чеченская, не испытывал злорадства, желания отомстить. Иными словами, я от войны не торчу. А сын вот хочет быть военным.
Лариса, вдова
Наши ребята из майкопской бригады оказались заложниками всей этой ситуации. Было решение президента о вводе войск, поступил приказ, не выполнить который они не имели права: они же присягу давали. Они воевали, как могли, при тех командирах, которые имелись.
Нам обидно, что их с грязью потом смешали. Всякое писали и про ребят, и про их командира Ивана Савина.
Помню, кто-то стихи написал в книге памяти: «Теперь не нужен нам весь белый свет, а званий и наград тем более не надо, вам шлет из преисподней свой привет, и ничего не ждет от вас в ответ 131-я Майкопская бригада…»
Я не думаю, что мы помирились и сейчас, несмотря на то, что висят по всему Грозному плакаты «Путин — наш президент». Я не верю, что они нас простили. Я понимаю, что в соответствии с христианскими канонами я должна простить. И хоть я и не держу ненависти, но нет, я не простила.
Ваха, отец
Эта война поломала мне жизнь. Поступили со мной так, как я не заслужил. Кто виноват? Правительство, конечно. Чеченская война — грязная война, и не все ее солдаты — герои. К русским я по-прежнему без ненависти, как и было. Я служил в Советской армии, жил в России, у меня там друзья. Они не виноваты. Мне только обидно, что чеченцев теперь в России называют «террористами». Знаете, среди чеченцев есть разные: есть страшно злые люди, а есть очень добрые. Просто добрым быть труднее.
Видео: Дмитрий Беляков/ для BOMBUS
Зинаида, мать
В Чечне то, что было, называли не войной, а «наведением конституционного порядка». А сын мой как тогда погиб — несчастный случай, что ли? Несчастный случай — это наше правительство! Политики все эти. Они войну затеяли. Войной не решают конфликты. Нужно вести переговоры, делать все, чтобы мальчики не шли под пули, чтобы не было ни расстрелов, ни поисков тел, ни похорон.
Чеченцев я не простила. Не хочу даже и думать о прощении. Я видела в морге, на опознании, в каком виде был мой сын. Это звери сделали такое… Сами они люди, как я увидела, злопамятные и мстительные.
Еще мне обидно за то, что они там, в Чечне, на чужих гробах отстроились и хорошо себе живут, а Юры моего больше нет.
Что мне с той мемориальной таблички на доме? Вы понимаете, что моего Юры нет со мной?! Как же я его ждала… Что он приедет все-таки… Вот возле этого окна сидела и ждала.
Автор выражает глубокую признательность Екатерине Кузнецовой, репортёру газеты "Зори", Краснодарский край за неоценимую помощь в розыске героев публикации.