Взгляды всех ребят в каком-то почти суеверном удивлении застыли на насатовском стукаче, действительно гордо стоявшем на залитом свинцом основании, с поднятой круглой головой. Опомнившись от неожиданного оцепенения, игроки радостно заулыбались, словно увидели что-то диковинное, но страшно приятное. Не доверяя собственным глазам, они чуть не на цыпочках подходили к прочно восседавшей ударной бабке и осторожно рассматривали ее со всех сторон, точно боясь, что она оживет и сама ляжет на бок.
— А и в самом деле стоит! — с восхищением тонким девичьим голоском засвидетельствовал рыжий мальчуган, будто лишь только сейчас удостоверившись в правильности заявления Насато.
Раскрасневшийся, счастливый Насато бил первым. Удача его заключалась еще в том, что ему не надо было сшибать бабки издали, а предстояло бить с ближнего расстояния. И Насато начал стучать своей тяжелой свинчаткой. Правило было такое: пока не промахнешься, бей хоть двадцать раз, и Насато быстро ополовинил круг. Но то, ли от сильного, волнения, то ли оттого, что кон находился совсем под носом, он, в конце концов, промахнулся и с досадой был вынужден уступить очередь следующему игроку.
Вместе со всеми, удачу Насато переживал и Олзобой: он просто гордился своим другом. Игра шла почти молча. Никто не замечал, что тень от амбара давно поджала хвост, сделалась фиолетовой, улеглась у самой стены, а затем и совсем перебралась на другую сторону. Каждый из игроков все надеялся, что вдруг и у него стукач застынет стоя. Сколько, однако, они ни старались, их свинчатки плашмя плюхались в траву, да еще почему-то все животом кверху.
В этой напряженной обстановке мальчишка в красной рубахе распояской, только что прикарманивший одну бабку и замахивавшийся для второго удара, досадливо прикрикнул на Олзобоя:
— Отойди в сторону... ябеда! Мешаешь.
Олзобоя словно стеганули крапивой, он попятился. Слезы подступили к горлу, наполнили глаза, он с великим трудом их удерживал. Мальчишка же в красной рубашке давно забыл про «ябеду»: его быстрые узенькие глаза жадно уставились на бабку-хубушку, торчавшую посреди кона, он ударил по ней, промахнулся и громко сплюнул.
Никому не было дела до Олзобоя. Как горько, когда сверстники унижают тебя! Между тем то в одной юрте, то в другой открывалась дверь, и голос матери звал кого-нибудь из игроков обедать. Призывы эти охваченные азартом малыши воспринимали, как жужжание оводов, от которых, в крайнем случае, можно и отмахнуться. Еще тесней собирались они вокруг кона, быстрее бегали смотреть, у кого как приземлился стукач.
— ...Сей минут, поганец, домой, а то я тебя...— отчетливо донесся, наконец, чей-то женский голос, и мальчишка в красной рубахе виновато сказал, что ему пора домой.
Вспомнили, что время обедать, и другие ребята. Боязнь родительского гнева восторжествовала над азартом. Торопливо была выбита последняя бабка с копа, и удалые игроки потянулись по юртам, вытирая вспотевшие носы и подсчитывая барыши и убытки.
— Олзобой, домой! — позвал и Насато друга. Хотя председательский сынишка опять успел спустить почти весь выигрыш, он чувствовал себя героем и не сомневался, что завтра или послезавтра его стукач вновь застынет стоя.
Олзобой не отзывался. Он сидел в траве и тихонько хныкал.
— Чего плачешь? — удивился Насато.
Олзобой упрямо молчал.
— Пускай поревет,— сказал Жимба, пересчитывая бабки и складывая за пазуху: он всегда оставался в выигрыше.— Не будет ябедничать.
— Олзобой не ябеда,— заступился Насато.— Когда нечаянно зашибешь, он никогда не жалуется.
Жимба, прищурясь, посмотрел на Олзобоя и неожиданно протянул ему крупную бычью бабку.
— Завтра придешь, будем играть.
Очевидно, выигрыш смягчил Жимбу. Трое из еще не ушедших ребят, выжидательно стоявшие возле, приняли к сведению этот великодушный поступок атамана.
Слезинки на ресницах Олзобоя вдруг просияли: так их осветила улыбка. Он тут же все простил своему старшему обидчику и домой с Насато пошел в самом радужном настроении, лаская взглядом новую, подаренную Жимбой басагашку.
День нынче не удался. Ничего, он наступит завтра. И у него будет большой стукач из бычьей кости, как у Насато, тяжелый, способный с первого броска сесть на свинцовый зад.
И действительно, на другой день Олзобой, как равный с равными, играл с ребятами в бабки и, хотя сразу спустил свой небогатый запас, был горд и счастлив: теперь он был принят в товарищество.
На обидчиков Олзобоя бабка Дыма набрасывалась, как отелившаяся корова, защищающая своего теленка. Если кто дразнил Олзобоя или давал затрещины, бабка непременно находила виновника и устраивала в его юрте скандал. Не дай бог, ей было услышать плач Олзобоя, увидеть царапину у него на щеке или синяк под глазом. В таких случаях бабка садилась на коня, брала коротенькую ургу с развязанной петлей и, догоняя разбегавшихся мальчишек, хлестала их по голым голеням.
Если какая-нибудь мать осмеливалась заступаться за своего «великовозрастного» сына, старая Дыма давала и ей отпор. «И у вас еще язык поворачивается защищать своего негодника!— напирала бабка.— Пускай не важничает он у вас своей сытостью. Небось растет возле отца и матери. Потому и спесь имеет! Дурость свою выказывайте кому другому! Нечего потешаться над беззащитным сиротой. Не дам обижать сыночка!» И побежденная в словесной схватке женщина, виновато улыбаясь, уходила прочь. В своих жалобах на обидчиков бабка Дыма добиралась до самых почтенных родственников обидчика и всегда находила среди них заступников.
Когда матери «негодных мальчишек» признали свое пораженно, бабка прославилась в амидхашинском улусе как одна из самых суровых нравоучительниц.
Раз уж бабка завоевала себе почетный титул воспитательницы сироты, то надо ведь уважать и ее сына. И мальчишки стали искать его дружбы. Только один Жимба настороженно присматривался к найденышу. Олзобой как будто и в самом деле не жаловался бабке, но слишком уж много из-за него визгу. Все же он не выгнал Олзобоя из компании: видимо, считал, что ему, атаману, негоже связываться со слюнявым малышом.