Вначале было молчание, молчание, потому что какой толк был в словах? Сказать надо было очень много, но очень мало можно было высказать. Свой «Логико-философский трактат» Людвиг Виттгенштайн завершил словами: "О чем человек не может говорить, о том надо молчать".
Первый ответ высказали не словом, а делом. Выжившие в лагерях для перемещенных лиц чувствовали себя одинокими, обособленными и страдающими, они пытались преодолеть свои одиночество и обособленность, вступая в браки и заводя детей.
Невысказанным ответом на смерть была жизнь. Как правило, выживали только молодые и здоровые телом. Их прошлое было уничтожено, у них оставалось только будущее. Существовала также и политическая реакция. После 1-й мировой войны 1914-18 евреи искали свои права как меньшинство внутри доминирующих наций.
После 2-й мировой войны 1939-45 будущее евреев было обеспечено государственным суверенитетом, армией и флагом. Сионизм оказался сильнее своих идеологических альтернатив, поскольку только он открывал перспективы на будущее.
Для тех, кто выжил в Холокосте и эмигрировал в Израиль, главной задачей было строительство государства. Тем, кто уехал в США, надо было приспособиться, выучить новый язык, наладить жизнь.
Первая религиозная реакция была традиционной. Как говорится в литургии, произносимой на еврейских праздниках: «За наши грехи изгнали нас из нашей земли». Спор шел только о характере этих грехов и соразмерности наказания за них.
Сатмарский раввин утверждал, что этот грех - секуляризация. Последователи сионистского лидера Владимира (Зеева) Жаботинского спорили с ним и его приверженцами, утверждая, что грехом было оставаться в изгнании и не откликнуться на зов сионистов.
Философ Мартин Бубер представил неотразимую картину «затмения Божьего». Человечество, утверждал Бубер, поставило ложных богов между Богом и людским сообществом, и идолы заслонили присутствие Бога.
В отсутствие Бога был виноват не Он, а засилье лжи и зла. Вскоре после Холокоста Бубер писал, что его борьба с идолами не породила нового мышления у других.
Рожденный в Венеции и живущий в Лондоне раввин-реформатор Игнац Майбаум выступил с самой смелой критикой. Он описывал Холокост как третий hurban - жертву, принесенную еврейским народом для того, чтобы направить мир по совершенно новому пути (двумя первыми жертвами были разрушение Иерусалима вавилонянами в 586 до н. э. и римлянами в 70 н. э.
По этому счету, убийство евреев было творческим уничтожением, которое служило божественной цели. Майбаум прибег к словам Исайи: на мгновение Бог оставил Израиль, но он соберет Израиль с большим состраданием.
Но конструкция, выстроенная Майбаумом, рухнула. По словам теолога Ирвина Гринберга, «нельзя делать заявлений - теологических или иных, которые могли бы прозвучать рядом с горящими детьми».
И действительно, как можно было говорить о Божьей любви и Божьей справедливости, когда в нас живут такие воспоминания? Как можно было говорить о Холокосте как о наказании? Какой грех заслуживает такого наказания? Так проявились первые попытки сетований, выражений скорби и протеста против Бога и человечества.
Возможно, реакция Эмиля Факенхайма была наиболее типичной для раннего молчания. Он выжил в концентрационном лагере Заксенхаузен и нашел убежище в Канаде.
Первые 25 лет после Холокоста этот выдающийся еврейский философ посвятил доказательству того, что ни одно событие от Синая до окончательного возвращения не могло изменить содержания веры евреев. Вслед за Францем Розенцвейгом Факенхайм отделил веру евреев от истории и считал ее независимой от человеческого бытия.
Позднее на сцене появился Ричард Рубинштейн, положенный в сан раввин, рожденный в Америке. В 1966 он опубликовал сборник эссе под заглавием «После Освенцима: радикальная теология и современный иудаизм» «Afier Auschwitz: Radical Theology and Contemporary Judaism).
Рубинштейн писал, что после Холокоста вера в Бога искупительного, играющего активную роль в истории, который возродит человечество после его злоключений, больше не существовала. Вера в такого Бога и богословские рассуждения раввинов, пытающихся оправдать Бога, означают, что А. Гитлер являлся частью божественного плана, и что Израиль понес наказание за свои грехи.
«Для того чтобы традиционный верующий увидел какую-либо цель в лагерях смерти, - писал Рубинштейн, - его заставляют считать, что этот самый дьявольский, антигуманный взрыв за всю историю был осмысленным выражением целей Бога. Эта мысль слишком непристойна, и я не могу ее принять».
Рубинштейн призывал к новой, живой теологии, основанной на признании отсутствия Бога. Такая теология имела бы «корни в том, что она более открыто, встретила бы правду о столкновении божественного и человеческого, произошедшего в наше время. Правда состоит в том, что его попросту не существует.
Те теологи, которые стремятся обнаружить реальность присутствия Бога в современном мире, проявляют глубочайшую бесчувственность к искусству, литературе и технике нашего времени».
Согласно Рубинштейну, сознание евреями смерти Бога не повлекло за собой триумфальной экзальтации или славного освобождения. Скорее оно явилось трезвым принятием невозможности утверждать присутствие Бога после Освенцима. Не освобождались евреи и от необходимости переосмыслить свою собственную теологию.
Рубинштейн даже бросил вызов утверждению о божественной избранности евреев. Он писал: «Можем ли мы винить христианское сообщество за то, что оно рассматривает нас через призму мифологии в истории, когда эту историю утверждали мы сами?
Пока мы будем придерживаться доктрины об избранности Израиля, мы останемся открытыми для теологии, поскольку евреи являются народом избранным Богом, Бог хотел, чтобы Гитлер покарал его ...
Религиозная уникальность вовсе не помещает нас в центр божественной драмы гибели, возвращения и спасения рода человеческого. Для того, чтобы вести разумную религиозную жизнь, мы просто должны осознать, что при нормальных возможностях мы не больше и не меньше других людей. Мы разделяем ту же боль, радость и судьбу, что сама Земля определила своим детям».